Книга о Бланш и Мари

Много разговоров о любви. Мало ответов.

Но история-то у Бланш есть.

Тем вечером, когда Шарко уговаривал Бланш сопровождать его в последней поездке в Морван, у них состоялся долгий и очень личный разговор.

Шарко на удивление много рассказывал о первой половине своей жизни, особенно о детских годах.

Тон повествования спокойный. Совершенно ясно, что она любила его, несмотря на все происшедшее, и никогда не питала к нему ненависти или недоверия. Он — почти как в последнюю ночь в Морване — говорил тихо и был очень мил.

Он боялся смерти. Когда он рассказывал о Сен-Мало, то казался юным и робким.

Он родился в Париже, одно лето провел в Сен-Мало. Это единственное лето из своего детства, о котором он рассказывает.

Он говорит, что испытывает страх перед побережьем возле Сен-Мало. Этот берег стал для него великим учителем. Тамошний прилив вызывал страх — разница достигала шестнадцати метров — был неуправляем. Все неуправляемое было самым заманчивым и самым устрашающим, поэтому позднее он и стал этим заниматься. Тот берег, говорил он, как человеческая душа: человек раскрывается и закрывается в ритме, предначертанном Духом Господним. Это всего лишь образ и ничего больше: он неверующий. Святость в человеке как отлив и прилив — она раскрывает и закрывает душу человека, он говорит, что испытывает уважение к тяжелому дыханию моря.

Все, что столь основательно обнажается, неизбежно и страшно. Осушение человеческого нутра, делающее доступными крабов, водоросли и раковины, пугало его. У стен Сен-Мало, на побережье неподалеку от Ла-Манша, отлив бывал очень сильным и открывал берег на километры; Шарко с младшим братом вышли на обнажившееся морское дно и потом, когда на них медленно начал наступать прилив, двинулись вместе с накатывающей границей моря к спасению. Сперва шагом, играючи и высокомерно, потом бегом, потом в панике, ощущая приливную волну у самых ног, у коленей и уже почти у бедер, когда наконец два обессиленных ребенка достигли спасительного берега.

Шарко боялся ощущения беспомощности перед смертью. Когда пробьет час, нельзя, чтобы главное осталось несделанным.

Это, прежде всего, относилось к любви. Тогда принять смерть было бы все равно что броситься в кошмарную черную дыру вечности. Ему хотелось, когда придет смерть, самому взять ее за руку с легкой усмешкой: все, теперь уже все, пошли. Незавершенность наполняла его страхом. Любовь к Бланш оставалась незавершенной. Всю ночь он говорил именно о береге у стен Сен-Мало. Особенно подробно он остановился на эпизоде, когда брат неосмотрительно играл возле скалистой стены на берегу и его нога застряла между камнями. Приятели брата поначалу не слышали его криков о помощи и не восприняли происходившее всерьез; но когда прилив стал нарастать, крики мальчика сделались пронзительнее, и все заметили его бедственное положение.

Шарко — то есть старший брат — пытался высвободить ногу младшего, вода прибывала с неожиданной скоростью, а нога застряла намертво, и ее было не сдвинуть с места. Побежали за помощью. Вода к тому времени уже достигла груди мальчика, и было ясно, что минут через пятнадцать — двадцать его затопит; Шарко вспоминает, что глаза попавшего в беду брата были полны такого отчаяния, что Шарко, от безысходности, сперва обратился к Спасителю Иисусу Христу с мольбой о милости и прощении, но отчаянный вопль брата о помощи, напоминавший по звуку крик морских птиц, сделался настолько душераздирающим, что он прекратил взывать и бросился к берегу, где лежала куча выброшенного морем тростника. Он схватил пучок этих полых трубочек, выбрал самую большую, побежал к брату, который теперь лишь ценой невероятных усилий удерживал голову над водой, сунул трубочку ему в рот и велел, если вода накроет его с головой, дышать через трубочку. Вода уже сомкнулась над головой брата, а никакой подмоги все еще не было видно; можно было предполагать, что ногу удастся высвободить, например, железным ломом и что какой-нибудь взрослый благодетель с успокаивающими возгласами бегом примчится к месту трагедии с таким ломом в руках. Шарко видел, как отчаянные, дико вытаращенные глаза брата захлестнуло водой, слышал шипящее пыхтение, доносившееся от верхнего конца тростниковой трубочки, — звук, возвещавший о том, что трубочка позволяла живительному воздуху просачиваться к брату, чья нога по-прежнему находилась в смертоносных тисках. Правой рукой Шарко вертикально держал тростниковую трубочку, а левой судорожно сжимал руку брата и в таком положении с отчаянием ждал звука шагов бегущего благодетеля, возможно, с ломом в руках, или, как может быть, окажется или должно бы оказаться, с топором или, скажем, с пилой.

Когда Бланш пишет об этом в «Книге», ее тон снова меняется, делается более строгим. Здесь она тщательнейшим образом описывает детство своего любовника и начало его карьеры.

Он был четвертым сыном, мать умерла, когда ему было пять лет, и семья вернулась в Париж; отец был каретником, но в детстве Ш. встречался со многими знаменитостями, подчеркивает Бланш, словно это имеет значение; она упоминает художника Делакруа, а также то, что Шарко довелось присутствовать на репетиции «Орфея»[19]. Он пришел в восторг. В квартале, где он вырос, было много театров и других развлечений, он часто испытывает восторг.

Его восторженность проходит красной нитью. Бланш ни разу не называет Шарко по имени.

Приступив к работе в больнице Сальпетриер, он отмечает, что пациентки живут в грязи и, истосковавшись по сексу, почти маниакально занимаются онанизмом, что около шести тысяч женщин — это неуправляемая масса — он употребляет именно эти слова, — но некоторые пациентки демонстрируют незаурядные актерские способности, и это творческое начало поражает и восхищает его. Безо всяких наводящих вопросов он сразу называет Джейн Авриль; Бланш вставляет: та, что танцевала, как сбежавшая с небес бабочка, он не реагирует, записывает Бланш.

Возможно, он и тут пришел в восторг, но взял себя в руки.

На всех фотографиях у Шарко каменное лицо, но Бланш тем не менее раз за разом пишет, что он «приходит в восторг». Клиенты отца-каретника принадлежат к уважаемым слоям общества. Во время репетиции «Орфея» Ш. обратил внимание на восхитительного певца. В Сальпетриер занимавшиеся онанизмом женщины пугали его, но он всегда держал себя в руках. Важно было улучшить их питание и навести порядок в чрезвычайно грязных палатах.

Он называет себя просветителем. Мотивирует это общественно-полезной деятельностью, направленной на улучшение гигиены пациенток, и энтузиазмом.

Его мать умерла во время родов. Слова «восторг» и «взять себя в руки» повторяются в «Книге вопросов» с удивительной регулярностью. Спасая брата, он взял себя в руки и воспользовался пилой, и потом брат неоднократно его за это благодарил.

Ш. выучился на врача. Его братья стали соответственно каретником (одноногий), солдатом и моряком. Ш. был лучшим учеником класса. Он понимал логику цепи рассуждений Декарта. Придя однажды в гости к приятелю, он увидел там скелет животного, который восхитил его многочисленными составными частями и сходством с человеческим телом. Он считает себя позитивистом и говорит, что изучал исхудавших нищих на парижских тротуарах, чтобы лучше увидеть и понять человеческое нутро: под этим он по-прежнему имеет в виду скелет и части тела. Он повторяет, что является просветителем. Отвергает религию, считая ее стадией человеческого развития, которую следует преодолеть. Ему нужны факты и детали непостижимого. Молодым врачом он попадает в больницу Сальпетриер и видит там шесть тысяч запертых женщин, живущих в аду; он не употребляет слово «ад», но описывает чудовищные условия их жизни проникновенно и с напряженным любопытством.

Слова «напряженное любопытство» являются, вероятно, собственным толкованием Бланш. Она ведь хорошо знала Шарко. В конечном счете, пишет она в конце «Книги», по-настоящему он любил только животных и меня. Ни в какого Бога он не верил. Когда он однажды воззвал к Богу, тот не ответил, и Ш. взялся за пилу. Дух Божий обнажал и убивал, как прилив и отлив; задача человека заключалась в противостоянии.

19

Имеется в виду «Орфей и Эвридика» (1762) — опера немецкого композитора Кристофа Виллибальда Глюка (1714–1787), триумфально поставленная в парижском театре «Гранд-опера» в 1859 году Берлиозом. Партию Орфея исполняла Полина Виардо.