Охота на тигра

Лишь миновав колючие ворота, Иван Степанович черкнул локтем о локоть Юрия.

— Полудневый. Тот самый...

— Немой?

— Только Петр знает, и то случайно. Его в форме пехотинца в плен взяли.

— Посвятить. Сказать все. Завтра добровольцем в ремонтники.

— Думаешь, снова будут набирать? — Шевелев был поражен.

Юрий вместо ответа только устало сомкнул веки.

— По чем заключаешь, однако?

— Кашу вам Цапля предлагал?

Иван Степанович кивнул головой.

— Ну, вот. Теперь, кто кого перехитрит. Скажете, как Полудневый. Я должен знать. Как можно скорее.

С Полудневым разговаривал Петр Годун. Петр пошел выполнять это поручение с тяжелым сердцем. Последнее время лейтенант Полудневый избегал встреч с ними, а увидев близко, отводил глаза. После карцера он начал заметно сдавать — осунулся, тяжело передвигал ноги, смотрел на товарищей и конвоиров равнодушными, пустыми глазами, ни с кем не заводил разговоров. Годун нашел его во дворе. Лейтенант сидел, подвернув под себя ноги в разбитых солдатских ботинках, как сидят кочевники на привалах. Черная коротко остриженная голова казалась обугленной.

Петр опустился на колени рядом.

— Слушай, Рома, ты мне веришь?

Полудневый не ответил. Что ни говорил ему Петр, он продолжал молчать, равнодушно рассматривая гноящиеся ссадины на руках, точно ничего не слышал. И лишь в конце сказал без злобы: «Не воняй, чесночник, возле меня». «Чесночниками», «вонючками» в лагере называли тех, кто пошел в ремонтную команду за дополнительную пайку с кусочком маргарина и зубком чеснока.

Через несколько минут Годун был у нар Ключевского.

Юрий лежал на спине с закрытыми глазами.

— Пустой номер. Не соглашается.

Юрий открыл глаза.

— Что говорит?

— Ничего не говорит.

— Не сумел убедить...

— Его не убедишь! Иссяк он...

Юрий бистро поднялся, свесил с нар ноги. Он не скрывал своей встревоженности: если Полудневый так ослабел, то их план рушился, все летело под откос.

Каждый пленный борется, цепляется за жизнь: не потерять ни одной крошки из пайки, стать в очередь к котлу так, чтобы повар налил в котелок баланду погуще, избежать удара надсмотрщика и конвоира — каждая капля крови, вытекшая из раны, дороже любой драгоценности, экономить силы на работе — ни одного лишнего движения, щипнуть травку на привале и сунуть ее в рот раньше, нежели это сделает сосед, — все-таки пожива, «салат», бугай вон одну траву щиплет, и силу нагуливает будь здоров. На многие ухищрения пускаются пленные, чтобы как-нибудь сохранить, приберечь жизненные силы. Но вот кто-то из них ослабел до такой степени, что уже ни во что не верит, ни на что не надеется, стал ко всему равнодушен и ждет только смерти. Таких людей с потухшими глазами земное уже не интересует, близость смерти не ужасает, она благо, спасение от бесчисленных мучений.

Лейтенант Роман Полудневый, единственная надежда Юрия Ключевского, кажется, стал таким. Карцер, работа по перетаскиванию танков со станции на базу, предательство тех, кого он считал патриотами, своими друзьями — продались за пайку, пошли в ремонтники, — все это, видимо, подкосило лейтенанта. Юрий не искал встречи с ним, а встретившись случайно, не пытался вступать в разговор, хотя уже знал, что именно по приказу Полудневого его чуть было не удушили ночью за то, что он добровольно пошел в ремонтники. Зачем слова, объяснения? Если удастся захватить танк, лейтенант узнает сам, пайка ли соблазнила Чарли или что иное.

— Где он?

— Во дворе сидит.

— Глянешь со стороны... — Юрий спрыгнул на землю.

Полудневый уже не сидел, а лежал ничком, уткнувшись лицом в ладони. Может быть, слова Годуна все-таки подействовали на лейтенанта? Просто он обессилел, потерял веру в себя и считает, что не может выполнить ту роль, какую ему предлагают. Есть правило: не можешь — не берись. Это рассуждение обнадежило Юрия. Но та поза, в которой находилось тело Полудневого, говорила о другом — перед Юрием был человек, духовная смерть которого на много-много дней опережала смерть физическую. Если это так, то любые слова бессильны и бесполезны.

Юрий лег рядом, выждал несколько секунд — Полудневый даже не шевельнулся. Юрий с силой толкнул его в бок.

Послышался тихий стон.

— Это я, Чарли. Слышишь, лейтенант?

Молчание.

Юрий еще раз, чуть слабее, ткнул локтем.

— Чарли. Тот самый... Слышишь?

— Ну, чего тебе?

— Лежи так и слушай. Я знаю, понимаю твое состояние: как будто тысячи ног в кованых сапогах прошли по тебе, втоптали тебя в грязь дороги, превратили в полупрах, в дорожную пыль. Ты не можешь подняться — поднимаются, держатся на ногах, передвигаются твоя тень, имя, номер.

— Отвяжись. Философ, мать твоя принцесса... — глухо отозвался Полудневый.

— Значит, ты меня слышишь все-таки? — обрадовался Юрий.

Он приподнял голову, осторожно осмотрелся. В углу барака маячил Петр, среди тех, кто стоял возле умывальника, находился Иван Степанович. Они были начеку и, если б кто-либо попытался подслушать, о чем говорят Ключевский и Полудневый, помешали бы этому. И Юрий снова опустил голову.

— Роман, мы тебе предлагаем бежать на танке. Верное дело. Найди в себе силы. Мы поможем, будем давать часть своей пайки, чтобы ты окреп. Только согласись завтра утром пойти в ремонтную команду.

— Все сказки, красивая брехня, мираж. Никто... все тут... ляжем.

— Даже попытаться не хочешь?

— Дурное. Лучше на проволоку броситься.

— Ты и так уже мертвый, Роман.

— Ну, и ладно. Иди ты!..

— Ты мне нравился, лейтенант, когда живой был. Тебя плен не сломал, не согнул, человеком остался. Ты нравился мне даже тогда, когда приказал удушить меня и утопить в уборной. Другим в назидание, чтобы за пайку не продавались... Было такое?

— Не помню... Может, и было.

— Было. Это прекрасно! Я тобой восхищался. А сейчас...

— Что лезешь в душу? Сам видишь — дохожу я.

— Ты бы мог победить, Рома. Даже если нам суждено погибнуть но время побега. Слышишь? Твое имя осталось бы на века в памяти нашего советского народа. О тебе слагали бы легенды, песни.

Уходи, Чарли. Ты болтун, краснобай. Ничего вы не сделаете. Были уже такие... Нас всех ждет смерть, мы обречены.

— Последнее твое слово? Подумай.

— Последнее.

— А ты знаешь, что предаешь нас? — спросил Юрий срывающимся голосом. — Ведь никому другому мы не можем доверить.

Молчание.

— Предаешь нас, себя, своих товарищей, всех, кто попал в этот лагерь. Ты лишаешь их силы, воли к победе, к сопротивлению.

— Говори, говори. Ты это умеешь, мать твоя принцесса.

— Ладно. Ничего нам от тебя, лейтенант Полудневый, не надо.

Юрий осторожно вытащил из кармана тряпицу с бутербродом. Еще на базе он решил пойти на риск и сохранить до вечера подарок девушки-кладовщицы, чтобы затем передать его «четвертому». Он слегка развернул тряпицу и подсунул бутерброд к лицу лейтенанта.

— Вот съешь это. Только скорей.

— Зачем?

— Съешь. Просто так.

— Сам сказал — я мертвый. Отдай живым.

— Не дури, лейтенант, ешь. Скорее. Человек пострадать может.

Впервые Полудневый поднял голову. Увидел хлеб, кусочек сала, посмотрел на Юрия, в его глазах было изумление и страх.

— Зачем? Ведь все равно... Пропадет. Я не обещаю. Ничего.

— Пусть пропадет. Ешь.

Лейтенант помедлил и откусил от бутерброда, не притрагиваясь к нему руками.

— Не кроши... — сурово предупредил Юрий, отвернулся и проглотил слюну.

Все съел Полудневый, подобрал губами с тряпицы каждую крошку. Лицо его заливали слезы.

— Спасибо, брат. Только напрасно, если рассчитываешь...

— На что рассчитывать, если ты... — зло сказал Юрий. — Ни на что я не рассчитываю. Так захотелось мне... Придурь. Что тебе сказать на прощание? Слабак ты оказался, а мог... Громкое дело, подвиг, легенда. Ну что ж, умирай, лейтенант. Своею смертью ты никого не удивишь. Жалкая, никчемная жизнь и бездарная, бесполезная смерть.