Танки на мосту

Самолеты накрыли отступающих не в станице, а за ее околицей. Видимо, в планы гитлеровцев не входило разрушение станицы. Да и на открытом месте лучше видна была сама и цель, и то, как она поражается.

Что они делали, сволочи!.. Кружили, высматривая, куда нанести удар, спокойно заходили на цель. Земля дрожала. Но спускаться низко все же боялись: вчера, рассказывал мне Иван Тихонович, какой-то удачливый боец срезал из ручного пулемета один из летевших над самыми станичными тополями «фокке-вульфов». Самолет упал за станицей. Обломки обгоревшей машины лежали в поле как знак предостережения.

Иван Тихонович, ставший со вчерашнего дня моим «двоюродным дядей», моей крышей, то садился на глиняную скамеечку у своей халупы-мазанки, с огорченным видом крутил цигарку, то ходил по двору, качал сокрушенно головой и что-то бормотал между приступами астматического кашля. Я несколько раз бросал на него осуждающие взгляды, но он то ли не замечал их, то ли не подавал вида, что замечает. Тогда я подошел к нему и сказал напрямик:

— Иван Тихонович, мне не нравится ваше состояние. Возьмите себя в руки.

Он твердо посмотрел мне в глаза.

— Не беспокойся, Михаил. Я тебя не подведу. А вот смотреть мне, как наши отступают, — тяжело.

— Идите в хату,— предложил я.

— Нет, — покачал он головой. — Буду глядеть, злость на врага буду накапливать...

Это, пожалуй, он хорошо сказал насчет злости. Во мне самом совершался этот процесс, может быть, даже незаметно. Казалось бы, чего-чего, а ненависти к гитлеровцам у меня было достаточно, как говорится, по самую завязку, и все-таки ее прибавлялось, она аккумулировалась во мне как некая энергия. Я даже подумал, что такой запас может повредить: в нашем деле спокойствие, хладнокровие превыше всего. Никаких эмоций! Иногда и юморок не мешает... Даже в самые трудные минуты.

В общем-то, я не испытывал признаков страха перед будущим. Еще до войны я увлекался многими видами спорта, и, хоть не казался силачом, выносливости и ловкости моего хорошо натренированного тела завидовали многие мои однокашники.

Готовили нас спешно, но по полной программе, и я усвоил ее как будто неплохо. К тому же я хорошо знал Немецкий язык. Еще наша школьная учительница-немка говорила, что у меня редкие лингвистические способности. Все это придавало мне уверенности, хотя я был новичок и мне предстояло держать трудный экзамен.

К полудню основная волна отступающих схлынула. Теперь по широкой станичной улице брели небольшие группы легко раненных, проносились одинокие машины, медленно двигались подводы, груженные домашним скарбом; детишки сидели на узлах, женщины шагали рядом с повозками. Пыль оседала на станицу. Листья тополей, крыши, трава покрылись толстым серым слоем.

Бой, очевидно, шел уже невдалеке от западной околицы, оттуда все громче и громче доносилось бухание пушек, затем стала различима ружейная и пулеметная стрельба.

— Давай, Михаил, в хату, — сказал мой «дядя» после очередного приступа кашля. — Не резон лоб под глупую пулю подставлять. Она ведь далеко летит.

Предложение Ивана Тихоновича было продиктовано здравым смыслом, и я принял его. Но в хату мы так и не пошли. Как раз в это время у наших ворот остановилась пароконная подвода с ранеными. Девушка в военной форме с зеленой, помеченной красным крестом, сумкой через плечо соскочила с подводы и забежала в наш двор. Иван ТИХОНОВИЧ уже спешил ей навстречу с ведром свежей колодезной воды. Девушка благодарно кивнула головой и пошла было с ведром к воротам, но вдруг остановилась и с внезапно вспыхнувшей в глазах надеждой быстро и внимательно оглядела нас, нашу халупу и двор. Она была рослая, но худая, хрупкая и такая черная, что, если бы не большие миндалевидной формы светло-серые глаза, неожиданные на очень смуглом продолговатом лице, я бы принял ее за цыганку. Очевидно, я ей чем-то не понравился — что-то похожее на удивление, скрытый упрек, настороженность мелькнули в ее глазах, когда она оценивающе смотрела на меня,— но старик расположил ее к себе, показался надежным.

— Товарищи... — тихо, чуточку гортанно, произнесла она, прикладывая к груди руку с забинтованным пальцем. — Милые... Возьмите одного раненого, лейтенанта. Его нельзя везти, он умрет в дороге. Понимаете... рана кровоточит. А так он выживет.

Я затаил дыхание. Я понял, что сейчас должно произойти то, о чем я всю жизнь буду вспоминать с нестерпимой болью. Мы не имели права брать раненого, мы не могли навлекать на себя подозрение — в погребе у нас лежала взрывчатка и еще кое-что. Да и я, внезапно появившийся у Ивана Тихоновича племянник... Уже одного этого было предостаточно.

— Нет, не можем, — поспешно и как можно тверже сказал я.

Сознаюсь, нелегко мне было произнести эти слова. Но я без колебания произнес их. Возможно, раненый умрет в дороге, возможно, у него есть жена, дети... Я все это знал, однако знал и то, что жалость к одному может погубить многих и, главное, может погубить то дело, которое мне поручили. Правила конспирации — закон, нарушить его — совершить преступление. Тут нечего было раздумывать — сердце на замок.

Нет, она не посмотрела на меня, не обожгла презрением, не испепелила взглядом жалкого труса, дрожащего за свою шкуру. Может быть, у нее просто не было времени для этого. Но меня она презирала. И не только потому, что я, не задумываясь, решительно отказал ей. Очевидно, уже при первом взгляде она поняла, что я за «фрукт» — молодой, здоровый парень отсиживается дома, когда его сверстники воюют... Теперь она на меня не надеялась, не брала меня в расчет, а обращалась только к Ивану Тихоновичу.

— Очень вас прошу, умоляю! — Рука девушки по-прежнему была прижата к груди. — От имени его матери прошу. Ведь вы же люди, наши... советские.

«Дядя» даже кашлять перестал, смотрел вниз на запыленные сапоги девушки с очень широкими для ее тонной ноги кирзовыми голенищами. Я слышал его трудное астматическое дыхание.

— Попросите кого-нибудь из соседей, — предложил я. Есть дома хорошие, просторные. Что вам наша халупа в глаза кинулась.

— Поймите, в хороший богатый дом нельзя, там могут поселиться немцы, а к вам они, может быть, и не зайдут даже.

Кажется, мой старик расчувствовался. Он взглянул на меня растерянно. Тут меня осенила идея, показавшаяся вполне осуществимой. Но сперва нужно было лишить девушку какой-либо надежды и заставить ее поскорее уйти с нашего двора.

— Нет! Кончен разговор! — отрезал я и отвернулся.

— Эх вы, люди... — услышал я ее голос за своей спиной.

Что ж, она могла думать обо мне все, что угодно. Чем хуже, тем лучше для меня... А я мог только втайне восхищаться ею и благодарить за презрение, прозвучавшее в ее последних словах.

— Дядя, — обратился я к Ивану Тихоновичу, как только подвода отъехала от нашего двора. — Найдется у вас верный человек, который решится взять раненого? Я его документом обеспечу.

— Вот об этом я и подумал, — обрадовался Иван Тихонович. — Есть бабка одна, должна согласиться. И хатенка у нее не намного лучше нашей. Как раз впереди, куда они поехали.

— Давайте скорей. Только так, будто вы тут ни при чем... Чтоб медсестра даже не догадалась.

Иван Тихонович, не мешкая, выскочил на улицу. Я сел на завалинку и погрузился в раздумье. Раньше, когда я старался представить себе свою работу в тылу у врага, то прежде всего думал о возможных, чисто технических трудностях. Только теперь я по-настоящему понял, как тяжело человеку, вынужденному даже от своих скрывать свое истинное лицо. «Эх вы, люди...» — все еще звенело в моих ушах. И хотя я знал, что поступил правильно, и даже был доволен тем, что ни на минуту не заколебался, принимая суровое, но единственно возможное решение, но у меня все-таки ныло в груди. Терпи, разведчик, терпи, тайный рыцарь Родины, тебя ждут впереди еще более тяжкие испытания.

Иван Тихонович вернулся с ведром картошки (молодец, сообразил, будто по делу бегал), довольный: бабка согласилась принять раненого, у нее и переодеть его найдется во что. У меня сразу же отлегло от сердца. Я пошел в хату, достал из тайника бланк справки и торопливо заполнил его, превратив раненого лейтенанта в выпущенного из тюрьмы Колесника Владимира Даниловича, осужденного прежде за хищение общественного имущества. У меня самого имелась такая справка, но из другой тюрьмы. Это был «крепкий» документ и, как подсказывал опыт, действовал безотказно. Гитлеровцы весьма благосклонно относились к «лицам, пострадавшим при Советской власти», и даже к явным уголовникам. Эти люди были опорой для «нового порядка».