Родина зовет

Наступил вечер. Прошла ночь, а мы все ехали и ехали. Временами поезд останавливался и стоял то по нескольку минут, то подолгу, потом снова вез. Вдруг через решетку вагона мы увидели воду, много воды, над которой поднимался туман. Потом по стуку колес догадались, что въехали на мост. В окне мелькали пролеты. Мост оказался удивительно длинным. Где же мы едем? Куда нас везут? - хотелось каждому спросить. Один из конвоиров на вопрос заключенного немца с усмешкой ответил:

- Оттуда не убежите!

Поезд пошел тише. Остановился. Нас еще заставили какое-то время посидеть в вагонах, потом заторопили выходить, подгоняя палками. Прямо от станции шла шоссейная дорога, по которой нас повели навстречу пулеметным вышкам, видневшимся над низкими соснами. [132]

На острове Узедом

Через ряды проволоки мы увидели мелькающие полосатые фигуры. В воротах нас встречал комендант и целая группа эсэсовцев. Приняв от старшего по конвою документы, комендант отдал распоряжение пропустить колонну в лагерь.

Мы увидели четыре небольших барака, стоящих среди невысоких сосен.

Новое местожительство наше было ничуть не лучше Натцвиллера. Если там мы жили на высокой горе, то здесь - почти на болоте. (Местность, где располагался лагерь, представляла собою болотистую низину.) Там сырость и промозглые ветры одолевали нас, и тут, видимо, будет не лучше. Бараки здесь такие же, как в Натцвиллере, и порядки, очевидно, те же.

Наш блоковый Ганс, невысокого роста, худощавый немец, назначил штубовых (конечно, тоже из немцев), вечером роздал нам по две картошины и вывел на поверку.

А в пять часов утра начался наш рабочий день: подъем, заправка постелей, умывание и т. д.

Работали за пределами лагеря под наблюдением конвоиров и капо. Мы с Володей Соколовым и Николаем Куропатовым попали в команду, которая засыпала [133] песком болото. В команде были и «старички», заключенные, пребывавшие здесь второй год. От них мы узнали, что это за лагерь и где он находится.

Оказывается, нас привезли на остров Узедом, растянувшийся километров на пятьдесят вдоль побережья Балтийского моря между Щецинским заливом и Приморской бухтой.

В южной части его расположен курортный городок Свиноуйсьце (по-немецки Свинемюнде) с чудесными песчаными пляжами, в северной части - концлагерь и военный аэродром Пеенемюнде. Фашисты считали остров секретным и важным в военном отношении. Отсюда они запускали ракетные снаряды ФАУ-1 и ФАУ-2, испытывали новые марки военных самолетов, поэтому тщательно оберегали остров с воздуха. По всему его берегу стояли зенитные орудия. Но советские и союзнические самолеты все чаще и чаще стали бомбить остров и, надо сказать, хорошо работали. Заключенных гоняли засыпать воронки от бомб, разбирать разрушенные здания, ремонтировать дороги. Концлагерь, куда мы попали, был филиалом Саксенгаузена и подчинялся ему. Год назад сюда прибыл транспорт в пятьсот человек из Бухенвальда, но сейчас заключенных осталось гораздо меньше, и нас прислали как пополнение.

Наш первый день в лагере закончился весьма печально. Работали на берегу моря. Погода была дождливая и ветреная, мы озябли и промокли и едва дождались той минуты, когда после вечерней поверки нас распустили по баракам. Но в бараке нас ожидало нечто невероятное. Блоковый Ганс метался по коридору, бешено ругался и хлестал всех подряд резиновым жгутом. А когда мы вбежали в штубу, то увидели, что все постели скомканы и разбросаны. Очевидно, блоковому показалось, что постели плохо заправлены. Каждый бросился к своему месту, но блоковый настигал и здесь. Его жгут доставал наши спины, плечи, руки. Ганс снова раскидывал постели и опять заставлял заправлять их. А потом погнал всех умываться. Двести пятьдесят человек сгрудились в умывальнике и в коридоре возле него. Ганс стоял в дверях и наблюдал, как мы моемся. И горе тому, кто боялся холодной воды. Блоковый хлестал таких по мокрым спинам, [134] а нередко сам подсовывал человека под струю ледяной воды. Долго продолжалась эта канитель с умыванием. А утром нас ждало то же самое. И так изо дня в день в течение года и семи месяцев, что я провел на острове Узедом.

В первые же дни меня перевели в другой барак, и я стал жить отдельно от Володи Соколова, Николая Куропатова и Коли Дергачева, но виделись мы друг с другом каждый день: то попадали в одну рабочую команду, то вечерами они приходили к моему бараку.

Тогда уже мы заметили, что в этом лагере совсем другая обстановка, чем в Натцвиллере. Здесь верховодили зеленые, все лагерные должности были в их руках, и заключенные находились в полной власти у них. Политзаключенных разбросали по разным баракам и командам. Да их здесь (кроме русских) и было немного - остров строго секретный, политических, видимо, опасались.

Во втором бараке блоковым был хороший парень Эрвин. Ему нравились русские. Он шутил с молодыми ребятами, боролся с ними, учил их боксу. Во всем лагере уважительно говорили о нем. И многие заключенные мечтали:

- Вот бы к Эрвину попасть! Он хоть и немец, а добрый.

На первых порах я попал в команду «Ландшафт». Товарищи, вместе с которыми я шагал в колонне к месту работы, шепнули мне, что это самая лучшая команда в лагере - в ней можно подкормиться, во всяком случае, голодным не будешь.

Недалеко от лагеря находилось какое-то подсобное хозяйство, очевидно обслуживавшее лагерь. Капо завел нас в помещение свинарника, о чем-то переговорил со старичком-немцем, тот согласно покивал головой. Старик подошел к большому котлу, в котором варилась картошка для свиней, потыкал в нее ножом и велел нам подождать. Мы ждали, что будет дальше. Когда картошка сварилась, старик подозвал нас и каждому насыпал в сумку по нескольку картофелин. Мне, как истощенному, капо велел дать побольше. Старик насыпал мне полсумки да еще добавил для товарищей. Я держал в руках отяжелевшую сумку и готов был заплакать от счастья, А мои товарищи, перекатывая [135] горячие картофелины с ладони на ладонь, чистили их и ели. Я не стал чистить картошку. Зачем пропадать шелухе? Одну за другой заталкивал в рот дымящиеся картошины и глотал их, не успев прожевать, не веря, что это происходит со мной в действительности.

Когда мы наконец наелись, нам велели взять лопаты и идти на огород, обнесенный высоким забором. Я разогрелся от горячей пищи и чувствовал себя хорошо. Мы перекапывали землю лопатами, рыли канавы возле забора, стаскивали к забору камни.

Придя в лагерь с добычей, я с нетерпением ждал, когда закончится поверка и можно будет угостить товарищей. Не спрашивая, где я достал еду, ребята запихивали в рот по целой картошине и торопливо жевали.

Теперь каждый день я приносил им по нескольку картошин. Но это продолжалось недолго. Наступила зима, выпал снег, нашу команду перевели на другую работу, и мы опять остались только на лагерном пайке.

Как- то в середине зимы нашу команду вызвали на один день в подсобное хозяйство. Когда мы зашли в свинарник, старика не было. Но скоро он приехал с двумя бочками помоев. Мы кинулись снимать бочки с повозки. В помоях плавали куски хлеба. Руки заключенных жадно потянулись к размокшему хлебу. Но конвоир и капо запретили нам это делать. Когда старик разлил помои по кормушкам, и свиньи, самодовольно хрюкая, начали жрать, мы, пользуясь тем, что конвоир и капо разговорились и отошли к двери, незаметно подбегали к кормушкам, отталкивали свиней и хватали у них из-под носа куски хлеба. Свиньи визжали, хрюкали, недовольные грабежом, а старик стоял поодаль, смотрел на нас и печально качал головой. Он ни слова не сказал ни конвоиру, ни капо…

Так проходила зима. Наступил 1944 год. Подошла весна. Растаял снег, потеплела земля, зашумело море под свежим весенним ветром. Солнце обсушило нас. До нас доходили слухи, что Советская Армия развивает наступление, перешла государственную границу, вступила в Польшу, дерется в Прикарпатье, в тех местах, где сражался я в первые трагические дни войны. [136]