Родина зовет

В бараке, на общем положении заключенных, я почувствовал себя гораздо свободнее. В вечерние часы теперь можно было ходить по лагерю, разговаривать с заключенными других бараков. Володя познакомил меня с французами, бельгийцами и люксембургцами, отбывавшими наказание в лагере за политические дела. Некоторые из них мне были очень симпатичны. Я, например, близко сошелся с люксембургцем Юганом, работавшим в электромеханической мастерской. Ему удалось собрать маленький ламповый приемник, который он тщательно прятал от немцев. Временами он ловил немецкие сообщения и передачи других стран и хорошо знал положение на Восточном фронте. Юган стал снабжать меня постоянными информациями. Он рассказал мне подробно, как произошел разгром армии генерала Паулюса. От него я узнал о мощном наступлении Советской Армии летом 1943 года, о битве на Курской дуге. Эти сообщения укрепляли нашу бодрость, мы стали даже как-то меньше обращать внимания на побои, голод словно уже не так сильно мучил нас, перестала пугать колючая проволока и донимать скверная погода.

Мы все чаще и чаще ухитрялись собираться вместе и тихо шептались, перебирая фронтовые новости, обсуждая вопросы открытия Второго фронта. Мы мечтали: вот союзники вступят в войну с немцами, прилетят их самолеты и сбросят нам оружие; тогда мы освободим себя и начнем настоящую борьбу с фашистами. Второй фронт не открывался, оружие нам никто не сбрасывал, но мечты вдохновляли и сплачивали нас.

Мы часто беседовали с французами и люксембургскими политзаключенными и знали, что они думают [124] о том же. Они не только на словах выражали солидарность с нами, но и по мере сил помогали нам. Из дома к ним приходили посылки, кроме того, они получали посылки Красного Креста. У них бывали сигареты, мыло, масло и еще кое-что из продуктов. Этим они делились с нами, отдавали свой суп и лагерные пайки хлеба. Надо заметить, что Натцвиллер был интернациональным концлагерем. Каких только национальностей здесь не было, кто только не отбывал наказание! Сюда заключали военнопленных за попытки бежать из лагеря, патриотов-партизан из разных стран, французских, чешских, немецких коммунистов. Но здесь же держали и уголовников: бандитов, убийц, воров.

На все начальственные должности (блоковыми, штубовыми, капо) эсэсовцы обычно назначали уголовников, преимущественно немцев. Этими местами стремились завладеть политические заключенные. Цели у тех и других были разные. Уголовники думали о том, как себя сохранить, как урвать лишний кусок. Политические создали в лагере подпольную сеть, помогающую другим выжить, встать на ноги. Между уголовниками и политическими шла настоящая борьба. В результате победили политзаключенные. Когда меня привели в лагерь, почти все командные должности были в руках политических. И я даже в карном блоке чувствовал их силу и влияние. В самом лагере они действовали смелее и увереннее.

Рядом с нашим блоком стоял барак № 8, где жили подростки - русские парнишки лет пятнадцати-семнадцати. Пока я находился в карном блоке, туда перевели Колю Дергачева. Он мне рассказал, что блоковым у них немецкий коммунист Герман Кобольд, на редкость добрый и душевный человек. Я и сам помню его: высокий, широкий и сильный в плечах, с лысой головой, с хорошим теплым взглядом и очень приятной улыбкой. Герман Кобольд в 1933 году приезжал в Советский Союз в составе немецкой профсоюзной делегации. По возвращении в Германию его отправили в концлагерь. Более десяти лет он провел на положении политзаключенного. В Натцвиллере Герман Кобольд вел большую подпольную работу. Вместе со своим товарищем чехом Иозефом Ульцем из города [125] Колина, музыкантом по профессии, он взял под свою опеку подростков, организовал для них дополнительное питание, по возможности спасал от побоев и тяжелых работ. По вечерам он рассказывал ребятам о Тельмане, которого хорошо знал, о гамбургских коммунистах. Иозеф Ульц частенько играл им на скрипке, с которой не расставался в концлагере.

Этот человек тоже много пережил до того, как попал в Натцвиллер. Арестованный в 1939 году, он прошел допросы в разных тюрьмах Германии, побывал в нескольких самых ужасных гитлеровских концлагерях - Саксенгаузене, Освенциме, Дахау, Бухенвальде. Он пытался бежать, но был пойман, наказан розгами, сорок два дня просидел в карцере, едва не умер от голода.

Перенеся безмерные страдания, Герман Кобольд и Иозеф Ульц понимали, что значит слово участия для парнишки в пятнадцать лет, пришедшего после тяжелой работы, мокрого, озябшего, как ему нужны лишний кусочек хлеба и лишняя порция похлебки из тухлой капусты! Они умели как-то особенно тепло и просто подбодрить затосковавших ребят.

- Если бы не они, - частенько говаривал мне Коля Дергачев, - я бы, наверное, давно погиб.

…Жизнь наша каторжная, между тем, продолжалась. Вместе с Эмилем я работал в небольшой команде каменщиков. Мы устраивали дорогу и лестницу, ведущую к старому крематорию.

Однажды к нам подошли двое офицеров и пятерых из нашей команды повели во двор. В эту пятерку попал и я. По внешнему виду двора невозможно было определить, что здесь за хозяйство. Но вот нас подвели к двум крытым машинам, дверки которых были отворены, и заставили все убрать и вычистить внутри машин. С одним из товарищей я влез в машину, чтобы выкинуть какие-то лохмотья и бумагу, оставленные на дне кузова. Вот что мы увидели: тряпки и бумага были пропитаны кровью, среди лохмотьев валялись пластинки со вставными зубами, попадались разорванные женские кофточки и туфли, виднелись пряди длинных волос.

Передо мной раскрылось еще одно преступление фашистов. [126]

Рядом с карным блоком находился барак № 11, где тоже жили русские. Однажды через решетки окон мы увидели, что русских куда-то перегоняют. На другой день стало известно, что в лагерь прибывают женщины. Вскоре в одиннадцатый блок пригнали группу евреек. Их было больше двадцати. Мы узнали, что они согнаны из разных стран, находящихся под гитлеровской оккупацией. Их барак так же, как и карный блок, обнесли колючей проволокой и двери накрепко запирали. Сначала они чувствовали себя как будто неплохо, кормили их, по нашим сведениям, досыта, на работу не гоняли. Но недели через две группа женщин стала таять. Каждый день брали по три-пять человек и куда-то увозили. Обратно они не возвращались. Вот их осталось уже совсем немного, человек семь-восемь. Скоро исчезли и эти. До нас дошли слухи, что их возили в газовые камеры, испытывали на них действие газов.

Теперь я понял, что такое газовые камеры и куда увозили женщин-евреек…

Недели через две я попал в команду, которая работала возле лагеря. В горе, уже немного срытой, мы кирками отбивали породу и откидывали ее в сторону. Другие просевали землю через большие сетки. Получался мелкий щебень и песок, который на машинах увозили на стройки.

Товарищи, давно работавшие в этой команде, говорили, что сюда, к срытой горе, часто привозят заключенных и здесь расстреливают.

Мне довелось быть свидетелем такой расправы. Однажды к конвоирам подошел офицер и приказал отвести нас на верх горы. Через несколько минут подъехала машина, из нее эсэсовцы вывели двоих заключенных. Судя по одежде, это были русские. Нашим конвоирам хотелось посмотреть происходящее, и они подошли к самому краю обрыва. За ними приблизились и мы. Я видел, как русских подвели к земляной стене и поставили к ней лицом. Эсэсовцы подняли пистолеты и выстрелили в спины заключенным. Один из них сразу упал, а другой, круто повернувшись, бросился бежать к дороге. Солдаты охраны подняли беспорядочную стрельбу, но пленник бежал между ними, и они боялись перестрелять друг друга. Произошло замешательство. [127] А русский был уже близко от леса, оставалось всего несколько метров.

Мы едва удержались, чтобы не закричать.

Но тут шофер машины, услышав крики, выскочил из кабины и выстрелил в пленного. Тот упал и больше не поднялся. Расстрелянных втащили в машину, и фашисты уехали. А мы вернулись на место казни и продолжали работу. Но перед глазами долго еще стоял этот отчаянный парень, который бросился бежать из-под немецких пуль.