Страница 58 из 71
Симпозиум был огромный. Бились математикой, логикой, экспериментами, и дело дошло до того, что уже не сражались авторитетами. Так подперло, что не до того стало. Дошло до того, что, выступая по советскому телевидению, молодой панамериканский профессор сказал, что сейчас положение в физике таково, что для того, чтобы связать концы с концами, нужна гипотеза, которая была бы понятна даже ребенку.
Так вот, как раз сегодня вечерком должны были показать по телевизору документальный фильм об этом симпозиуме, и молодой физик Толя, которого Филидоров очень любил, сказал Филидорову, что по совокупности обстоятельств не плохо было бы посмотреть этот фильм в присутствии Сапожникова.
Филидоров закинул голову вверх, услышав это предложение, и стал смеяться в потолок, ухая и протирая очки. Но потом, отсмеявшись, сказал, что согласен.
Созвонились с Сапожниковым и с доктором Шурой. Глеба отыскать не смогли.
Все получилось бы складненько, если бы Толя не позвал Вику. Но Толя хотел как лучше. Он любил таких людей, как Сапожников, и это ему зачтется.
Нюра стала накрывать на стол, а незапланированная Вика села к зеркалу и стала расчесывать волосы, и все стали смотреть, как она это делает.
Потом нехотя уселись перед ящиком с дыркой в чужую жизнь и молча засмотрели документальный фильм о симпозиуме, где в научно-популярной форме были показаны нелепые поступки элементарных частиц и скромное поведение участников симпозиума, среди которых были и Филидоров, и Толя, и Глеб, и доктор Шура, который покосился на Вику в тот момент, когда должны были показывать его. Но его не показывали по соображениям экранного времени, и доктор Шура оскорбился в первый раз. И все стали смотреть, как элементарные частицы, для наглядности изображенные в виде паровозиков и вагончиков, как эти паровозики и вагончики безболезненно проходили сквозь другой состав, как сквозь дым. Или еще — как два твердых шарика сталкивались друг с другом, и нет, чтобы развалиться на мелкие, а с жуткими искрами порождали пять шаров значительно большего размера. И все это показывали на страшном черном фоне, надо полагать, пустоты.
И вот тут-то панамериканский профессор сказал с экрана несколько слов по-иностранному и улыбнулся приветливо, а голос переводчика попросил телезрителей выдать гипотезу, которая бы все объяснила и устроила и была бы настолько проста, чтобы ее мог понять даже ребенок.
Выключили телевизор, сели за стол, и Филидоров спросил:
— Ну как?.. Что вы обо всем этом думаете? — и посмотрел на Сапожникова.
На это Нюра ответила, что картина хорошая, и Филидоров хорошо играл, когда отвечал в микрофон на вопросы, а Толя играл плохо, разевал рот, таращил глаза в микрофон и даже папироску не бросил.
Филидоров опять стал ухать и смеяться в потолок, а Дунаев, который давно понял, что к чему, толкнул Сапожникова в бок и сказал:
— Давай, что ли… Соври что-нибудь. Видишь, люди ждут?
И Вика с испугом посмотрела на Сапожникова.
— Может быть, не нужно? — спросила она.
Никто ей не ответил. Все смотрели на скатерть и пальцами выводили на ней узоры невидимые.
Доктор Шура только хотел было выступить, но Филидоров неожиданно властно сказал:
— Давайте никто никого не будет перебивать по пустякам…
И доктор Шура оскорбился второй раз.
Все думали, что Сапожников начнет связывать концы с концами, но он начал с другого конца.
Вместо того чтобы заняться частицами, он сказал:
— Наука изучает жизнь, но не создает ее… Так?
— Пока… — не выдержал доктор Шура. — Пока.
— А если не пока, а в принципе? — сказал Сапожников. — Есть вещи, которые наука не может в принципе.
— То есть? — нахмурился Филидоров.
— Наука не может создать материю или сделать энергию из ничего. Она может только их преобразовывать. То, что наука это поняла и не боится утверждать, и сделало ее наукой.
— Что вы хотите этим сказать?
— А то, что вполне возможно, что жизнь тоже нельзя создать из ничего и даже из веществ… можно только один вид жизни преобразовывать в другой. И то пока слабо получается… Ведь как считается — была бы мертвая материя, а из нее уж каким-то образом получится живая.
— Ха-ха! А вы считаете, что наоборот?
— Не знаю… Но могу допустить.
— Это каким же образом? Всегда из простого получается сложное, а не наоборот, — сказал доктор Шура.
— Всегда ли?
— Докажите обратное.
— Сколько угодно… Когда мы с вами помрем, то превратимся в вещества, из которых уже никакое существо не получится.
— Значит, по-вашему, существо было раньше вещества? Сложная материя была раньше простой?
— Почему раньше? Что было раньше — яйцо или курица?
— Слушайте, не крутите. Говорите прямо, что вы хотите сказать? — потребовал Филидоров.
Сапожников покивал головой и сказал примерно следующее:
— Может быть, жизнь — это такая форма материи, которая существует вечно, как сама материя, а вовсе не произошла из неживой материи. И тогда неживая материя-это не строительный материал для живой, а в основном ее остатки, отходы. Ведь даже материки наши, даже граниты — это остатки жизни… Это выяснилось. Трудно поверить, но это так. Но тогда похоже, что каждое живое существо это симбиоз. Сообщество клеток. Но я думаю, что и клетки — это симбиоз доклеточных структур, и я думаю, что эволюция происходит не просто из-за отбраковки и прочее, а главным образом из-за того, что один симбиоз превращается в другой симбиоз. Метаморфоза.
Тогда наследственность — это наследственный симбиоз. То есть не вещества передаются по наследству — белок и прочее, а существа… Это, может быть, не говорит еще о происхождении жизни, но это говорит о ее воспроизводстве… Если на молекулярном уровне у существ все вещества парные по законам физики, то по крайней мере на клеточном уровне имеется парность существ, то есть симбиоз, а в дальнейшем парность парностей и так далее до организмов многоклеточных.
Пары существ обмениваются веществами. Отходы одних есть пища других… Вот, может быть, основной признак живого. Отсюда индивидуальная изменчивость и видовая стойкость…
Поэтому, когда природа отбраковывает вид в целом, она это делает не на уровне индивида, отдельного существа, который вовсе и не знает, что его отбраковали, и спокойно доживает до смерти, хотя почему-то не дает потомства, а на уровне симбиоза, из которого этот вид состоит. Симбиоз распадается не погибая, а собирается в другой вид, то есть в другой симбиоз. Потому виды и не скрещиваются, так как пару, живущую дружно, но устраивают отходы, то есть пища другой пары… Потому, может, и чужие сердца не приживаются.
Я думаю, что, может быть, главный фактор в эволюции — это метаморфоза… Ведь если считать, что жизнь существует не только на земле, то почему предполагать, что на каждой планете она зарождается от нуля? Почему не представить себе, что некие ее зачатки разносятся по космосу и приживаются там, где для этого есть условия? Такое предположение существует. Панспермия. И второе — у всего живого обнаружен один набор генетических кирпичей. Но если это так, то эволюция это не просто эволюция симбиоза, но у этой эволюции есть программа, то есть, иначе говоря, постоянное воздействие силы, энергии, нарушающей равновесие белка, но не разрушающей сам белок. Эта энергия — время. Я имею в виду время не в том смысле, сколько веков прошло или который час, а время как особый вид энергии особого вида материи… Время материально, имеет массу и энергию. Я думаю, — сказал тогда Сапожников, — что жизнь возникла не из обычных веществ, а из материи времени…
— Что он мелет… что он мелет… — сказал доктор Шура.
Сапожников посмотрел на него и сказал:
— Я думаю, что человек произошел от обезьяны потому, что он ушел от обезьяны. А ушел он от нее к морю.
— А зачем вам это все надо? — спросил Филидоров.
— Я думаю, что мозг человека развился и стал человеческим до Атлантиды, потому что кроманьонец рос вместе с каким-то напарником, которого он потерял после катастрофы, когда ушел от моря… Я думаю, что дельфины, — это его охотничьи собаки, которые до сих пор ищут своего хозяина… и свистят ему… и не понимают, что с ним и почему он не откликается…