Страница 3 из 14
АНИСКИН (насмешливо). Хороши мальчики! Гошка, ты килограммов шестьдесят тянешь? Я тебя спрашиваю, сколько в тебе весу, Гошка?
ГОШКА. Сколько надо, столько и есть.
ДИРЕКТОР. Георгий, разве можно так разговаривать со старшими? Ты должен говорить правду, и только правду.
ГОШКА (смело, заносчиво). Хоть огнем пытайте, ничего не скажу.
СЕРЕЖКА. Это моя мамка все выдумала. Она на одно ухо слабая, ей все послышалось.
ДИРЕКТОР. Не верю своим глазам! Неужели передо мной хорошо успевающие Сузгин и Перепелкин:
АНИСКИН. Они, они у вас перед глазами, Яков Власович. (Смотрит на часы). Гошка, ты у Фантомаса за кого? Командиром или на побегушках?
ГОШКА (охает, теряется, но берет себя в руки). У какого еще Фантомаса? Никакого я Фантомаса не знаю.
СЕРЕЖКА (монотонным голосом). Это моя мамка все выдумала; Она на одно ухо слабая, ей все послышалось.
АНИСКИН. Ну, просто попугай, а не человек! (Манит пальцем Сережку). А ну-ка, подойди-ка ко мне, Сузгин. Иди-ка сюда! (Когда мальчишка подходит, поднимает его правую руку). Погляди-ка, Яков Власович, какая буква у него меж пальцев выколота.
ДИРЕКТОР. Здесь выколота буква Ф.
АНИСКИН. Глядите на них, Яков Власович, глядите! Видите, как они от страха дрожат.
ДИРЕКТОР. Вижу, вижу, Федор Иванович! И начинаю догадываться, что все это значит…
АНИСКИН. А это значит, что они из Фантомасова войска. Во! Во! Они от страха совсем языки прикусили. Теперь они ничего не скажут, Яков Власович. Они Фантомаса боятся… Ну да ладно, товарищ директор средней школы, мы с вами во всем этом деле разберемся!
Когда солнце уже начинает клониться к закату, но до вечера еще далеко, участковый Анискин подходит к буровой вышке, что расположена в полукилометре от околицы деревни. Здесь гудит сильный мотор, лязгает металл, раздаются голоса рабочих. Высокая ажурная вышка красиво вписывается в пейзаж, а справа от нее раскинулся небольшой палаточный городок. Можно видеть волейбольную площадку, фанерный щит с «Боевым листком», спортивную перекладину, возле которой лежат тяжести для тренировок — гири, штанги.
В то время, когда Анискин подходит к палаточному городку, за длинным столом, вкопанным в землю, сидят несколько геологов: двое играют в шахматы, один — читает, четвертый наблюдает за шахматистами. Это тот геолог Лютиков, который встретился Анискину утром. Он первым замечает участкового инспектора, шумно вскакивает.
— Здорово, рабочий класс! — отдуваясь говорит Анискин. — Вот где божья благодать! Фу, как уморился!
Участковый садится на краешек скамейки, достает из кармана огромный носовой платок, блаженствуя, обмахивает разгоряченное лицо: и шахматисты и читающий рабочий смотрят на Анискина с хорошими добрыми улыбками, но Лютиков нетерпеливо ерзает, словно ему трудно скрывать то, что он знает. Анискин следит за ним краешком глаза.
— Вот что, товарищи рабочий класс, — наконец говорит участковый. — Вы нас извиняйте, что такое плохое дело получилось.
Геологи не понимают Анискина, и он огорченно продолжает:
— Только один человек из деревни пошел к вам работать, а хуже этого человека в деревне нет. Вы уж нас извиняйте!
И показывает пальцем в сторону палатки, возле которой непробудным пьяным сном спит рабочий Опанасенко — тот самый, который утром повстречался участковому. Он грязен и небрит, на него страшно смотреть — такой он несчастный, обособленный, не вписывающийся в уют палаточного городка. И все мрачнеют, и всем неловко за этого человека, а Анискину стыдно.
— Вы уж извиняйте, — смущенно бормочет он. — Он один такой в деревне…
Анискин застегивает ворот форменной рубашки, сделавшись строго официальном, поднимается.
— В связи с ограблением сплавконторского кассира я получил записку от вас, товарищ Лютиков, — говорит он. — Прошу отойти со мной в сторону, дать объяснения по поводу написания записки.
— Бу сделано! — радостно кричит Лютиков и бросает на товарищей торжествующий взгляд.
Анискин отводит Лютикова в сторону от палаток, отыскав удобный пенек, садится на него. Пока он делает это, Лютиков приобретает облик шпика из дореволюционных фильмов. Глаза у него прищурены, плечи сутулятся, шагает он на цыпочках, словно к чему-то подкрадывается.
— Подозреваю одного человека! — зловещим шепотом сообщает Лютиков. — Вы, товарищ старший лейтенант, в его сторону не глядите, чтобы не спугнуть… Подозревается вон тот субъект.
И показывает на геолога, читающего книгу.
— Прошу обосновать подозрения! — официальным тоном требует Анискин.
Лютиков опускает руки по швам.
— Подозреваемый Морозов, — докладывает он, — отсутствовал в палаточном городе с шести тридцати утра до тринадцати сорока шести. Женщины у него в деревне нет, покупок в магазинах не совершал, друзей в деревне не имеет. Спрашивается, где был? Отвечаю: возможно, принимал участие в ограблении сплавконторского кассира.
— Все?
— Все, товарищ старший лейтенант милиции.
— Имею ряд вопросов, — говорит Анискин. — Где вы, гражданин Лютиков, находились сегодня между десятью и одиннадцатью часами? По моим сведениям, женщины в деревне вы не имеете, друзей тоже, покупок в магазинах не производили — это во-первых, а во-вторых, вы вчера посетили контору сплавного участка, где могли слышать разговоры о поездке кассира за деньгами… Объясните, зачем вы посетили контору сплавного участка?
На этот вопрос Лютиков ответить не может.
— Я там был потому, — начинает он, но осекается. — Я там был для того, чтобы… Я ходил в контору сплавного участка…
Смешавшись, он замолкает, а участковый глядит на него безжалостными пронизывающими глазами.
— Прошу вас никуда не уезжать, товарищ Лютиков, — говорит он. — Для дальнейших бесед вы будете специально вызваны…
Анискин грозно качает пальцем перед его носом:
— Мы таких ловкачей видывали, товарищ Лютиков, видывали. Ишь ты! Задумал навести тень на плетень… Нас не обманешь!
Отвернувшись от растерянного Лютикова, участковый ведет себя так, словно того и не существует на свете. Все внимание Анискина теперь сосредоточено на пьяном рабочем, который продолжает спать; неторопливыми шагами участковый подходит к нему, наклоняется и крепко встряхивает за плечи:
— А ну-ка, просыпайся, гражданин Опанасенко. Кому говорят, просыпайся!
Разбудить пьяного человека трудно, но Анискин настойчиво и до тех пор трясет Опанасенко, пока рабочий не открывает глаза.
— Чего? Куда? — бормочет он. — Это вы, Федор Иванович? Где я?
Распрямившись, Анискин горестно смотрит на Опанасенко, потом, отвернувшись, негромко приказывает:
— Следуйте за мной, гражданин Опанасенко.
Анискин уводит пьяного за палаточный городок, на вырубки. Здесь участковый садится на пень, обтерев огромным платком потное лицо, горестно вздыхает:
— Ты позавчера в райцентре был, Василий?
— Был, — тихо отвечает Опанасенко.
— В милицию попал?
— Попал.
— За что?
Руки рабочего дрожат, по бледному лицу струится пот, ноги подламываются.
— Не помню за что, Федор Иванович, — прижав руки к груди, говорит он. — Что в милиции был, помню, а за что — не помню.
Глаза участкового становятся совсем тоскливыми.
— Эх, Василий, Василий, — говорит он. — Вот ведь был человек да весь вышел… До чего же ты себя довел, парень, если не помнишь, что на базарной площади учинил драку. Ведь протокол составлен…
— Все может быть, — покорно говорит Опанасенко и роняет голову на грудь. — Пропал я, дядя Анискин, совсем пропал! Ты отпусти меня сейчас — может, отлежусь, тогда что хочешь ты со мной и делай…
— Иди, Василий! — почти шепотом разрешает Анискин. Опанасенко повертывается к нему спиной, делает несколько шагов и валится на землю. Через секунду он уже спит — стонет во сне и так болезненно морщится, что Анискин стискивает зубы от тоски и жалости.
На деревню медленно опускается теплый летний вечер; улицу пересекают длинные тени, громкоговоритель на колхозной конторе передает что-то тихое, вечернее; на скамейках возле домов сидят отдыхающие старики и старухи, умиротворенно беседуют.