Страница 178 из 180
Опасаясь запрещения рукописи, Гоголь забрал ее из Московского цензурного комитета и передал направлявшемуся в Петербург Белинскому. Гоголь рассчитывал, что в столице помощь В. Одоевского, Плетнева, Никитенко облегчит «Мертвым душам» путь в цензуре. И действительно: 9 марта поэма с небольшими поправками была разрешена к печати, но — без «Повести о капитане Копейкине». «Совершенно невозможным к пропуску оказался эпизод Копейкина, — сообщал 1 апреля Гоголю Никитенко, который цензуровал рукопись, — ничья власть не могла защитить его от гибели, и вы сами, конечно, согласитесь, что мне тут нечего было делать».
Гоголь, однако, решил во что бы то ни стало сохранить «Повесть». Без нее, писал он Никитенко 10 апреля, — в поэме останется «прореха», которую ничем нельзя «залатать». «…Кусок этот необходим не для связи событий, но для того, чтобы на миг отвлечь читателя, чтобы одно впечатление сменить другим…» Гоголь переделывает повесть, так сказать, понижая ее персонажей в ранге: вельможа, генерал становится просто «начальником»; среди находившихся у него просителей не упомянуты генералы («Я выбросил весь генералитет», — сообщает Гоголь 10 апреля Плетневу); снято даже название «Дворцовая набережная», чтобы избежать ассоциаций с находившимися здесь Зимним дворцом и дворцами виднейших сановников. В характере Копейкина оттенены такие качества, как строптивость, привередливость. Гоголь соглашается даже изменить имя героя («Если имя Копейкина их остановит, то я готов его назвать Пяткиным и чем ни попало», — пишет он Н. Прокоповичу 15 апреля), опасаясь, видимо, ассоциаций с известным в то время фольклорным образом разбойника Копейкина. Однако необходимости в этой мере не возникло; измененная редакция повести была разрешена к печати (в современных изданиях, в том числе и в настоящем, в тексте поэмы печатается доцензурная редакция).
Цензура изменила и название поэмы: рукою Никитенко красными цензорскими чернилами над заглавием «Мертвые души» было надписано — «Похождения Чичикова или».
К концу мая книга вышла из печати. Общественный интерес, разбуженный еще чтениями отдельных глав (начиная, по крайней мере, с лета 1837 г., Гоголь многократно читал отрывки из поэмы в различных домах), подогретый слухами о цензурных осложнениях, весь сконцентрировался на новом творении Гоголя. «Все литературные интересы, все журнальные вопросы сосредоточены теперь на Гоголе», — констатировал Белинский.
Один из первых откликов на поэму — дневниковая запись Герцена от И июня: «…«Мертвые души» Гоголя — удивительная книга, горький упрек современной Руси, но не безнадежный». Спустя некоторое время (запись от 29 июля) Герцен определил отношение различных групп и «партий» к поэме Гоголя: «Славянофилы и антиславянисты разделились на партии. Славянофилы № 1 говорят, что это — апотеоза Руси, «Илиада» наша, и хвалят, след(ова-тельно); другие бесятся, говорят, что тут анафема Руси, и за то ругают. Обратно тоже раздвоились антиславянисты». От себя уже Герцен добавляет: «Велико достоинство художественного произведения, когда оно может ускользать от всякого одностороннего взгляда. Видеть апотеозу — смешно, видеть одну анафему несправедливо. Есть слова примирения, есть предчувствия и надежды будущего, полного и торжественного, но это не мешает настоящему отражаться во всей отвратительной действительности».
В печати наиболее непримиримую позицию заняли Н. Греч («Северная пчела», 1842, № 137) и Н. Полевой («Русский вестник», 1842, № 5 и 6). У обоих упреки в неправдоподобии и карикатурности перемежались с упреками политического свойства — в очернении действительности. «…Почему, в самом деле, современность, — писал Полевой, — представляется ему в таком неприязненном виде, в каком изображает он ее в своих «Мертвых душах», в своем «Ревизоре», и для чего не спросить: почему думает он, что каждый русский человек носит в глубине души своей зародыши Чичиковых и Хлестаковых?»
О. Сенковский, приравнивая автора «Мертвых душ» к Поль де Коку» продолжал свою линию на снижение гоголевского высокого комизма. Рецензия Сенковского («Библиотека для чтения», 1842, т. 53) была написана в обычном для него тоне невзыскательной шутки и нарочитого балагурства: «Вы видите меня в таком восторге, в каком никогда еще не видали. Я пыхчу, трепещу, прыгаю от восхищения: объявляю вам о таком литературном чуде, какого еще не бывало ни в одной словесности. Поэма!., да еще какая поэма!» и т. д.
Высшего напряжения достигла полемика после выхода брошюры К. Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя: «Похождения Чичикова, или Мертвые души» (М., 1842). К. Аксаков проницательно отмечал глубину и многосторонность гоголевского изображения: «И какой бы характер в нем не высказывался, это всегда полное, живое лицо, а не отвлеченное качество (как бывает у других, так что над одним напиши: скупость, над другим: вероломство, над третьим: верность и т. д.)». Но, доводя эту мысль до крайности, критик приписывал Гоголю «бесстрастный вор» и сводил его художественное мышление к древнему эпическому сознанию, что нашло выражение в тезисе: в «Мертвых душах» древний эпос восстает перед нами». К. Аксаков, в частности, отождествлял распространенные сравнения в гоголевской поэме и в «Илиаде» (подобное же отождествление проводил и С. Шевырев в статье о «Мертвых душах» — «Москвитянин», 1842, № 7, 8).
В. Белинский, с восторгом приветствовавший поэму еще в статье «Похождения Чичикова, или Мертвые души» («Отечественные записки», 1842, № 7), отвечал К. Аксакову специальным разбором его брошюры (там же, 1842, № 8). Позднее, после опубликования «Объяснения» Аксакова («Москвитянин», 1842, № 9), Белинский продолжил полемику в «Объяснении на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Мертвые души» («Отечественные записки», 1842, № И).
Белинский прежде всего подчеркнул антиисторичность сближения «Мертвых душ» и «Илиады», так как оба произведения представляют совершенно различные типы художественного сознания. Если античное сознание (согласно распространенным во времена Белинского представлениям) объективно-непосредственное, то современное включает в себя определенную долю рефлексии, сомнения, отрицания. Во взглядах Белинского 40-х годов эта мысль получила общественно-политическую заостренность. Отсюда его вывод: «В смысле поэмы «Мертвые души» диаметрально противоположны «Илиаде». В «Илиаде» жизнь возведена на апофеозу: в «Мертвых душах» она разлагается и отрицается…» Подтверждая эту мысль конкретным разбором (в частности, природы гоголевского сравнения, которое, в противоположность сравнению Гомера, «все насквозь проникнуто юмором»), критик рассматривает «Мертвые души» в ряду явлений современного эпоса, прежде всего романов Вальтера Скотта.
Вся полемика вокруг «Мертвых душ» происходила в отсутствие Гоголя, выехавшего 5 июня т границу. Хотя писатель живо интересовался «толками о «Мертвых душах» и уполномочил Прокоповича довести их до его Сведения, «каковы бы они ни были и от кого бы ни были», но непосредственного участия в полемике не принял. Развернутого автокомментария, подобного тому, каким располагает «Ревизор», Гоголь к первому тому «Мертвых душ» не дал: все его внимание было поглощено работой над продолжением поэмы. Поэтому, говоря о первом томе, Гоголь счел необходимым остановиться главным образом на том, что соотнесено с содержащем последующих томов, например, на «лирических отступлениях». Касаясь происхождения одного из них — обращения к Руси в начале XI главы («Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе?» и т. д.), — Гоголь раскрывал то пережитое им «истинное чувство», которым рождено это отступление. «Я до сих пор не могу выносить тех заунывных, раздирающих звуков нашей песни, которая стремится по всем беспредельным русским пространствам. Звуки эти вьются около моего (сердца), и я даже дивлюсь, почему каждый не ощущает в себе того же. Кому при взгляде на эти пустынные, доселе не заселенные и бесприютные пространства не чувствуется тоска, кому в заунывных звуках нашей песни не слышатся болезненные упреки ему самому, именно ему самому, тот или уже весь исполнил свой долг, как следует, или же он нерусский в душе» («Четыре письма к разным лицам по поводу «Мертвых душ», письмо 2).