Страница 77 из 82
Старушка недоверчиво посмотрела на меня.
— Вы журналист?
— Да нет, я давнишний друг семьи, — повторил я. — Может, вы позовете управляющего? Он меня знает.
— Управляющего нет. Все покинули этот дом, когда умер сеньорито Пауль-Андре.
Порыв ветра обдал наши лица дождем. Ноги мои насквозь промокли, и, чтобы положить конец бесплодному разговору, я сказал:
— Передайте, пожалуйста, сеньорите, что пришел Хавиер Миранда.
Она секунду колебалась. Затем заперла дверь, и я услышал удалявшиеся шаги, пока они не затерялись совсем в глубине помещения. Я ждал под дождем. Время тянулось бесконечно долго. Затем снова послышались мягкие шаги и дверь отворилась.
— Сеньорита Мария Роса сказала, что вы можете к ней пройти.
Хотя вестибюль был погружен в полумрак, я без труда заметил, что тут повсюду господствовали пыль и беспорядок. Почти на ощупь я добрался до маленького кабинета Леппринсе. Книжные полки зияли пустотой, единственный в комнате стул валялся, а на стене вырисовывался беловатый прямоугольник в том месте, где в прошлом году висела картина Мане, которая так нравилась Леппринсе. Когда я закурил сигарету, то обнаружил, что пепельниц здесь тоже нет. Дверь из кабинета в гостиную открылась, и опять появилась старая служанка.
— Проходите, сеньорито, — произнесла она едва слышным шепотом.
Я вошел в гостиную, где столько вечеров Мария Кораль, Мария Роса, Леппринсе и я проводили за чашкой кофе. Здесь беспорядок был еще больше и производил удручающее впечатление. На столах громоздились кофейные чашки, часть из которых все еще хранила в себе студенистую массу. На полу валялись окурки, спички, пепел. Воздух был спертым. Окна, как я заметил еще снаружи, наглухо закрывали ставни, и только слабая электрическая лампочка едва освещала помещение. На софе лежала Мария Роса, укрытая одеялом, а рядом с ней покачивалась колыбелька, в которой спал родившийся несколько дней назад грудной младенец. Поскольку фигура Марии Росы обрела свои былые девичьи очертания, я сразу догадался, что это ребенок Леппринсе.
— Очень сожалею, что побеспокоил вас, сеньора, — проговорил я, подходя к софе.
— Не извиняйся, Хавиер, — ответила Мария Роса, не глядя на меня. — Садись и прости за беспорядок. На похоронах было много народа, понимаешь?
Из газет я знал, что похороны состоялись еще неделю назад.
— Мне рассказали, что на похороны пришло много народа, — продолжала вдова Леппринсе. — Сама я не присутствовала на них. Я в это время рожала в доме у матери, и мне ничего не сказали, опасаясь, как бы от потрясения я не лишилась ребенка. Я узнала об этом только два дня назад и очень горевала, что не могла быть на похоронах. Говорят, людей было больше, чем на похоронах моего отца. Ты там был, Хавиер?
Она говорила безучастно, словно загипнотизированная.
— Меня не было в городе, и я тоже ничего не знал об этом печальном событии из-за забастовки, — ответил я и тут же без всякого перехода перевел разговор, желая отвлечь ее от этой горестной темы. — Служанка сказала, что служит вам больше тридцати лет.
— Серафина? Да, она служила у моих родителей, когда я родилась. Мама пока отдала ее в мое распоряжение… наши слуги ушли, даже не предупредив меня. И, по-моему, прихватили с собой ценные вещи.
— Почему вы не остались жить у матери?
— Я захотела на время вернуться сюда, не предполагая, что дом в таком запустении. К тому же мы с мамой решили продать дом в Саррии, понимаешь? Уже есть покупатели, но все это очень хлопотно, и мне сейчас не по силам. Бесконечные визиты, торги, можешь себе представить? Теперь, когда мы с мамой нуждаемся, каждый норовит обвести нас вокруг пальца и купить дом за бесценок. А сюда никто не приходит. Этот дом отдан под залог сразу троим, и, пока они между собой не договорятся и не продадут его с аукциона, меня никто не тронет. Кортабаньес говорит, что это может продлиться больше года. А грабить здесь больше нечего, ты сам видишь, как его обчистили.
В голосе ее не слышалось печали! Скорее, она походила на заядлого путешественника, который вспоминает отдельные эпизоды своей биографии и монотонно повествует о них, равнодушный ко всему.
— Они говорят, что приходили на похороны, но это ложь. Я-то хорошо знаю, зачем они приходили: чтобы все унести отсюда. Ах, если бы был жив папа! Он не допустил бы этого. Да они и сами не посмели бы. А что можем сделать мы, две одинокие женщины? Кортабаньес попытался кое-что спасти, по крайней мере он так утверждает, но, вероятно, ему не удалось, судя по тому, что здесь осталось.
Она замолчала, погрузившись в оцепенение, устремив глаза в потолок.
— Пожалуй, даже лучше, что Пауль-Андре умер. По крайней мере, он не видит всей этой неблагодарности. Боже мой! Разграбить дом покойного… Мало того, человека, который для них столько сделал, которому они обязаны всем, даже собственной одеждой. Когда папа возглавлял предприятие, большинство из них нищенствовало: жалкие подмастерья ремонтных цехов или что-то в этом роде. Папа и Пауль-Андре дали им возможность заработать много денег… а теперь они считают себя вправе грабить и чернить память покойных. Я ведь знаю, какие ходят слухи и какие гадости говорят про моего мужа: будто бы он плохо руководил предприятием, не умел приспособиться ко времени и бог знает, что еще. Хотела бы я видеть, что бы с ними стало, если бы Пауль-Андре не оказывал им помощь. Они вереницами ходили сюда и со слезами, почти на коленях умоляли его дать им ссуду, как просили раньше моего отца. А теперь те же самые люди норовят купить дом в Саррии за бесценок. И папа и Леппринсе были слишком добры: они раздавали все, что имели, и даже более того, лишь бы помочь другу, просто так, без расписок, без пени, без гарантийных документов, как и подобает настоящим кабальеро. А те уходили, пятясь и подобострастно сгибаясь до самого пола. И вот теперь, когда мы остались без мужей, которые могли бы нас защитить, видишь, что они сделали? Ограбили нас. Именно ограбили, другого слова не найти. Бог мой, как я одинока! Был бы жив хотя бы дядя Николас или бедняжка Пере Парельс… Они не допустили бы ничего подобного, они любили нас, как родных. Но все они отошли в мир иной, царство им небесное!
Тут она в первый раз посмотрела на меня, и я увидел в ее глазах слабую вспышку не ярости, не презрения или горечи, а вспышку, которая напугала меня, ибо она означала прощание с миром разума. Я попытался еще раз перевести разговор на другую тему:
— А как малыш? Он выглядит здоровеньким.
— Это не мальчик, а девочка. И тут мне не повезло. Будь это сын, у меня появилась бы цель в жизни: вырастить его и подготовить к тому, чтобы он воздал должное памяти отца и деда. А что может сделать эта бедняжка? Только отчаиваться и страдать, как мы с мамой?
Девочка громко заплакала, словно услышала пророческие слова матери и уловила их смысл. Вошла Серафина, старая служанка, и взяла малышку на руки, укачивая легонько и приговаривая:
— Сейчас я дам ей рожочек с молоком, уже время подошло, верно, сеньорита Мария Роса?
— Хорошо, Серафина, — ответила Мария Роса совершенно безучастно.
— Может, вы тоже что-нибудь перекусите, сеньорита? Врач велел вам есть побольше.
— Я знаю, Серафина, отстань.
— Сеньорито, скажите ей, что надо заботиться о себе, — попросила меня старая служанка.
— Конечно, — поддержал я, не слишком веря в действенность моих слов.
— Если вы не хотите думать о себе, подумайте хотя бы об этом божьем ангелочке, сеньорита, которому вы нужнее всех на свете.
— Перестань, Серафина! Иди, оставь нас в покое!
Когда Серафина ушла, Мария Роса попыталась приподняться на постели, но ей не хватило сил и она упала в изнеможении.
— Вы очень слабы, лежите, — сказал я.
— Ты не мог бы сделать мне одолжение? Там, на буфете, лежит коробка с кожаным тиснением, а в ней сигареты. Возьми себе и дай мне одну.
— Мне казалось, вы не курите.
— Не курила, а теперь курю. Будь добр, зажги ее.