Страница 34 из 82
— Чем могу служить, сеньор? — угодливо спросил хозяин таверны, пряча под передник нож и подобострастно сгибаясь. — Милости прошу, входите, погода сегодня собачья.
Господин недоверчиво посмотрел на хозяина и его передник, из-под которого торчало острие ножа, сделал несколько шагов вперед, снял с себя пальто, шляпу, повесил на замусоленный крюк и, не проронив ни слова, решительно направился к испуганному посетителю, спасенному благодаря внезапному приходу незнакомца.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Немесио Кабра Гомес, к услугам вашим и господа бога.
— Идем-ка сядем где-нибудь в сторонке, чтобы нам никто не мешал. Есть дело.
Хозяин таверны подошел к господину и заискивающе произнес:
— Да простит меня сеньор, но этот мошенник только что стащил у меня ветчину, однако учитывая, что вы…
Господин окинул его суровым взглядом с головы до ног и вынул из кармана несколько монет.
— На, возьми.
— Премного благодарен, сеньор.
— Принеси ужин этому человеку. Мне ничего не надо.
Немесио Кабра Гомес, не упускавший ни одной детали из происходящего, довольный, потер руки и шепнул на ухо Росите:
— Настанет день, Росита, я разбогатею и тогда, клянусь святой девой милосердия, воздам тебе должное.
Великодушная проститутка не верила своим глазам. Неужели этот оборванец и господин знакомы друг с другом?
Перико Серрамадрилес взмахнул перед моим носом членским билетом республиканской партии реформистов: пятая по счету, в которую вступал мой сослуживец.
— Интересно знать, — заявил он, — куда деваются все наши взносы?
Перико Серрамадрилес горел желанием поговорить со мной, я же не имел на то ни малейшей охоты. Вернувшись из Вальядолида, я с молчаливого согласия Кортабаньеса вновь занял свое место в конторе. Из деликатности он ни о чем меня не спрашивал. И без того было ясно, что я потерпел постыдное поражение. За внешним равнодушием моих сослуживцев скрывалось их явное сочувствие мне.
— Хорошенькое дело! — продолжал Серрамадрилес. — Не успеешь вступить в партию, сразу же начинается: «Плати за это, плати за то, голосуй за этого, голосуй за того». А потом вдруг заявляют: «Нам осточертели консерваторы, нам осточертели радикалы». Вот я и спрашиваю, куда уходит столько взносов. Если ничего не меняется ни сегодня, ни завтра: цены растут, а жалованье остается прежним.
Перико Серрамадрилес в зависимости от обстоятельств становился революционером и готов был крушить монастыри и дворцы или же, как это случилось два года назад, ратовал за то, чтобы огнем и мечом положить конец забастовкам и стачкам.
В действительности же положение в стране в том, 1919 году, обострилось как никогда. Заводы и фабрики простаивали, забастовки росли, а переселенцы из деревень потоком хлынули в город, который едва мог прокормить собственных жителей. Те, кто прибывали в город, заполняли собой улицы и, голодные, призрачные, бродили по ним в жалких отрепьях в поисках хоть какой-нибудь работы, пристанища, еды, милостыни. Истощенные, полуголодные ребятишки попрошайничали, набрасывались на прохожих; проститутки нагло предлагали себя мужчинам. Само собой разумеется, профсоюзы и общества сопротивления дали прорваться трагическим волнам забастовок и покушений. Люди митинговали в кино и театрах, на улицах и площадях. Народ штурмом брал пекарни. Смутные слухи, проникавшие из Европы, приносили с собой вести о событиях в России, вдохновляя обездоленных и будоража их умы.
Что касается политиков, то они, если и были обеспокоены волнениями в стране, тщательно скрывали это. Раздувая мыльный пузырь демагогии, они пытались привлечь бедняков на свою сторону обещаниями столь же кровожадными, сколь и великодушными. За неимением хлеба они кормили их словесами, и несчастным ничего не оставалось, как питаться тщетными надеждами. Но под маской крикливого, напыщенного чванства политиков таилась ненависть, заквашивалось насилие.
И вот на этом скорбном фоне передо мной вырисовывается образ Перико Серрамадрилеса в тот мрачный февральский день.
— Знаешь, что я тебе скажу, дружище? Политики только ищут способа разжиться за наш счет, — заключил он, тяжело кивая в подтверждение своих слов.
— Почему же ты тогда не выйдешь из партии?
— Республиканской?
— Разумеется.
— Выйти из партии! — воскликнул он обескураженно. — А в какую же ты предлагаешь мне вступить? Они ничем не отличаются друг от друга.
Как относился я ко всему этому? Я оставался равнодушным ко всему, что не имело ко мне прямого отношения. По-моему, я принял бы как избавление самую хаотичную революцию, откуда бы она ни пришла, лишь бы она хоть немного изменила мою будничную, однообразную, бесперспективную жизнь, мое медленное умирание от одиночества, мое убийственное отчаяние. Скука, словно ржавчина, разрушала меня и в рабочее время, и в часы досуга; жизнь проходила стороной, постепенно ускользая от меня.
Но то ли на мое счастье, то ли на беду, непредвиденный случай перевернул всю мою жизнь.
Все началось с того вечера, когда мы с Серрамадрилесом решили немного пройтись после ужина. Зима уступала место весне, погода стояла переменчивая, но довольно мягкая. Мы с Перико поужинали в столовой рядом с конторой Кортабаньеса позже обычного, так как нас задержал явившийся в неурочное время клиент. В одиннадцать вечера мы уже брели по улице без всякой цели, куда глаза глядят, и как-то само собой получилось, что мы оказались в Китайском квартале, уже пробудившемся от зимней спячки. Тротуары здесь были заполнены хмурыми оборванцами, искавшими для себя в этой порочной атмосфере мимолетных утех. Пьяные горланили песни, едва держась на ногах; проститутки беспардонно продавали себя, стоя между колоннами порталов, освещенных тусклым зеленоватым светом газовых фонарей; сутенеры, заняв наблюдательные посты на углах улиц, грозно выставляли напоказ острия своих навах. Смиренные китайцы в шелковых одеяниях монотонно выкрикивали, предлагая свой необычный, дешевый, благоухающий товар: острые подливки, змеиную кожу, изящно выточенные статуэтки. Из баров вырывались наружу, сливаясь воедино, голоса, музыка, табачный дым, чад и запахи жареных блюд. Время от времени ночь прорезал вопль.
Почти не разговаривая, мы с Перико все глубже и глубже проникали в лабиринт этих растленных улочек. Он — с жадным любопытством, я — безучастный к жалкому зрелищу, которое нас окружало. Каким-то непостижимым образом, — возможно, то был перст судьбы, — мы очутились на удивительно знакомой мне улице. Дома, неровная брусчатка, некоторые заведения, запахи, освещение пробуждали во мне полузабытые воспоминания. По сравнению с теми улицами, которые остались у нас позади, здесь было тихо и пустынно. Мы оказались близ порта, и легкий, пропитанный солью и дегтем туман делал воздух более насыщенным, затрудняя дыхание. Раздался пароходный гудок, и его стон глухими волнами прибился к земле. Я все решительнее устремлялся вперед, увлекая за собой растерянного, испуганного Перико, не отстававшего от меня ни на шаг. Какая-то подсознательная, неукротимая сила, которой я не мог противостоять, толкала меня, хотя я уже знал, что меня подстерегает недобрая судьба, возможно, даже смерть. Перико был слишком обескуражен, чтобы воспротивиться моей решимости, к тому же он боялся отстать и заблудиться. Наконец, я остановился, и он последовал моему примеру.
— Могу я узнать, куда мы идем? Здесь ужасное место, — сказал он, едва переводя дух.
— Мы уже пришли. Видишь?
И я указал на дверь мрачного кабаре. Грязное, рваное объявление гласило: «Изысканное разнообразие» — и включало в себя перечень цен. Изнутри доносились унылые звуки расстроенного пианино.
— Надеюсь, ты не собираешься туда войти? — спросил он, и на лице его отразился откровенный страх.
— Вот именно собираюсь. Ради этого мы и пришли сюда. Убежден, что ты здесь никогда не был.
— За кого ты меня принимаешь? Конечно, не был. А ты?