Страница 5 из 92
— Да, от нас во многом зависит успех, — согласился Яков.
Командира роты вызвали к Жарову. Самохин побаивался комбата и шел к нему с опаской: кто знает, как проявится его крутой нрав.
— На чем будете переправлять пушки? — строго спросил комбат. — На плотах? А какова их грузоподъемность?
Лейтенант замялся.
— Пушки-то потонут… — еще строже продолжал Жаров.
— Виноват, не подумал, — густо покраснел командир роты.
— А делать не думая — то же самое, что стрелять не целясь.
— Виноват…
— Плоты для вас готовы: саперы постарались, — прерывая лейтенанта, сказал Жаров. — Только это еще полдела. За всем нужен командирский догляд.
Капитан проводил ротного продолжительным взглядом. После этого долго о чем-то думал.
А Самохин, возвращаясь к себе, тоже размышлял: почему комбат так подчеркнуто строг к нему? Такое ощущение, вроде тебя высекли. И отношения эти начались не вчера, еще на Курской дуге. Помнит, вызвали к комбату. Пришел, а тот не принимает. Час ждет, два. Зовет, наконец. Только Самохин вошел — и сразу под огонь:
— Это что за безобразие! — вскочил с места Жаров.
Самохин оторопел.
А комбат, распаляясь с каждой секундой, продолжал:
— Не командир вы, а самодур. Вон отсюда, видеть не хочу!
— Това… — теряя голос, начал было Самохин.
— Вон, говорю! Слышите, вон!
Самохин мгновенно взмок, и неведомая сила вымахнула его из землянки. Еще ничего не понимая, он побрел было к себе, как его задержал ординарец Жарова: комбат приказал обождать.
В ожидании вызова Леон присел на скамейку. За что же все-таки ему досталось? Траншея у него лучшая в батальоне — Жаров сам хвалил. Порядок в подразделениях, можно сказать, образцовый. За разведку боем только что орден дали. В чем же провинился он?
К Жарову пришел командир другой роты лейтенант Назаренко. Этот тоже попадет сейчас под горячую руку. Но Леон не угадал. Назаренко вышел улыбаясь. «Похвалил, видно», — позавидовал Самохин. Веселым вышел и лейтенант Сазонов, командир третьей роты.
— Так и не знаешь, за что? — подивился он, выслушав Леона.
— Не знаю.
— Ну, я бы спросил.
— Спроси поди. Он и рта раскрыть не дал…
— Видно, натворил, брат. Комбат зря пробирать не станет.
Один за другим приходили и уходили офицеры, а Самохин все никак не мог понять, за что же ему досталось и что предстоит ему, когда комбат позовет снова. Понятно, как захолонуло у него сердце, когда ординарец опять пригласил в землянку.
— А, Самохин! — начал Жаров как ни в чем не бывало. — Проходи, садись.
На это неуставное «ты» никто не обижался, ибо оно всегда свидетельствовало о добром расположении командира.
— Да проходи же, проходи, садись, — приглашал капитан оторопевшего офицера, словно не замечая его смущения.
Комбат задавал вопрос за вопросом, и Самохин обстоятельно отвечал.
— Что же, хорошо, славно поработали, идите.
Самохин нерешительно потоптался на месте.
— У вас еще что? — подбодрил его Жаров.
— Прошу прощения, товарищ капитан, — запинаясь, начал Леон, — только прошу объяснить, в чем моя вина. Давеча вы просто оглушили: «безобразие», «вон» и прочее.
— Ах, вот что! — с хитринкой взглянул Жаров на Леона. — Так, дорогой мой, я просто-напросто повторил ваш же собственный разговор с подчиненными. Чтобы вы на себе прочувствовали подобное обращение. Дошло, надеюсь?
— Так точно, товарищ капитан… — задыхаясь, вымолвил Самохин.
— Вот и расчудесно. Видите, и долгих объяснений не понадобилось. У меня пока нет к вам других претензий.
Леон хорошо помнит, комбат так и сказал тогда: «пока». А вот теперь Самохин чувствовал, претензии есть снова. И немалые.
От взрывов немецких снарядов подрагивали нары и пламя каганца на грубо сколоченном столе то ярко вспыхивало, то притухало. В тиши блиндажа посапывали во сне бойцы, а Таня не могла уснуть. Закинув руки за голову, она перебирала в памяти события недавних дней.
Да, самое важное случилось на курской земле. Догоняя наступающих, полковой обоз тащился узкой лесной дорогой. Кто бы мог подумать, что тут можно нарваться на засаду! «Танки, немцы!» — вдруг раздался тревожный вскрик. Точно, танки! Наскочили они с хвоста колонны, смяли одну повозку, опрокинули другую. Не помня себя, Таня спрыгнула с передка. В руках у нее оказались две противотанковые гранаты. Теперь уже не вспомнить, как она успела их прихватить. Кинулась было в кусты, но опомнилась. Оказывается, всего две «пантеры». Одна из них нагнала санитарную повозку, с ходу ударила лобовой броней, и Таня даже зажмурилась: так страшно еще никогда не было. Открыла глаза и, выбежав из-за куста, с маху бросила гранату, а упав, всем телом ощутила, как вздрогнула земля. Поднялась — и вторую гранату под гусеницы машины. Снова пламя и грохот… Таню обнимали, восхищались ее находчивостью и отвагой: «Конец бы обозу! Вот молодчина!» А у Тани уже подкашивались ноги, а потом вдруг потемнело в глазах, и она упала на землю, будто подрубленное деревцо.
Таня беспокойно повернулась с боку на бок, тяжко, со всхлипом вздохнула.
— Ты чего не спишь, кроха-недотрога? — заботливо окликнул ее бронебойщик Голев. — Спи, девка, скора на переправу.
— Просто горю вся, Тарас Григорьевич, сама не знаю, что со мной.
Чиркнула спичка и, вспыхнув, на мгновение осветила немолодое, по-отцовски ласковое лицо с черными усами.
— Спи, — затихая, уже сонным голосом повторил бронебойщик.
«Легко сказать: спи! — затаившись, думала Таня. — Какой уж тут сон, когда в памяти встает такое…»
С Леоном ее познакомил Яков. Вскоре Таня поняла, что нравится обоим — и Якову, и Леону. И Тане они оба нравились, но сердце в конце концов выбирает одного, и им оказался Леон. Таня полюбила. Какое это было чувство! Будто крылья выросли и подняли ее над миром, и в душе была песня, и хотелось сделать что-то большое и прекрасное. Разве могла Таня подумать, что тот, кого она любила, ее Леон, нанесет ей такой страшный удар?
…Раненую Таню привезли в полк. Наскоро перевязали и на носилках понесли через рощу к машинам, чтобы отправить в медсанбат. Ранение оказалось не из тяжелых. Таня не очень страдала от боли. Ее больше огорчало отсутствие Леона. Даже проститься не удалось. Конечно же, он был занят и потому не пришел.
— Вот черти, нашли место любовь крутить, — громко крикнул один из санитаров кому-то в роще.
«Бои, смерть, любовь — все рядом», — горько усмехнулась про себя Таня, втайне немножко завидуя тем, кто был в роще.
— Простите, товарищ лейтенант, — смутившись, приостановился санитар. — Думал, солдат, а оказывается…
Офицер усмехнулся, поглядел вслед убегавшей девушке.
— Кого несете? — вроде бы между прочим поинтересовался он.
— Санинструктора, кроху-недотрогу нашу.
— Таню? — ахнул Самохин, и все увидели, как лицо у него враз залила мутноватая бледность.
А Таня лежала с окаменелым лицом, и глаза ее ничего не видели, будто свет померк перед ними. И так продолжалось долго.
В госпитале для Тани произошло событие огромной важности: пришло известие о присвоении ей звания Героя Советского Союза. Таню поздравил в телеграмме сам командующий фронтом Ватутин. Посыпались письма от боевых друзей. Прислал письмо и Леон. Но о том ни слова. Боится? Или думает, что Таня ничего не поняла?
Теперь вот вновь предстоит встретиться. Как-то это произойдет? Какие слова скажут они друг другу?
Коммунистов и комсомольцев Березин собрал в глубоком котловане. Замполита слушали стоя, тесно прижавшись друг к другу. Сыпал мелкий холодный дождик, но люди будто не замечали его. Нет, Березин не говорил красивых слов, но за кажущейся обыденностью его речи вставало и величие Днепра, и размах битвы за него, и глубина ответственности, которая ложилась на плечи каждого.
Для Сабира Азатова многое слилось в этом слове — Днепр, и давно уже близки его сердцу воды и берега великой реки. Тут он строил гидростанцию — знаменитый Днепрогэс. Тут он встретил свою Ганку и узнал счастье любви. Отсюда он ушел в институт и стал историком. А разве не он, Сабир Азатов, завтра примет бой на этих вот берегах, и, кто знает, может быть, ему придется впоследствии писать историю этой великой битвы.