Днепр могучий

За ужином сидели молча, невольно прислушиваясь к оживленному разговору за стеной. Там ужинали разведчики и кое-кто из офицеров, вызванных к Щербинину. Говорили они о событиях дня, о положении на фронте, о письмах из дому…

Шумно хлопнула дверь, послышался бодрый голос Березина:

— Счастливо ночевать. Поужинали? Нет? Значит, я вовремя.

— Садитесь, товарищ капитан, — с теплинкой в голосе сказал Зубец.

После ужина разговор возобновился.

— У нас как-то зашел спор о мужестве, — обращаясь к Березину, начал Зубец.

— Ну, ну, давайте разберемся, что оно такое и с чем его едят, — полушутя-полусерьезно сказал замполит.

— По-моему, незнание страха — вот что, — ответил Самохин.

— Но бывает, солдат и боится, а воюет как надо, — сказал Пашин. — Мужественный он человек или нет?

— Я бы сказал, нет, — с раздумьем ответил Самохин.

— А я думаю, мужественный, — не согласился Румянцев. — В бою и трус бывает храбрым, и храбрый порою трусит. Не беда, если и боязно. Главное, веди себя достойно.

Ох-ха! — тяжело грохнул снаряд где-то совсем близко, будто под окнами. Жаров и Капустин даже пригнулись.

— Смотри, куда залетают! — проворчал Капустин, поеживаясь и прислушиваясь к шуму на улице.

Жаров смолчал.

— Вот грохнул снаряд, — продолжал между тем за стеною Самохин, — и все пригнулись. Боязнь ведь?

— Зачем же голову высовывать, когда снаряды рвутся, — зароптал Сахнов.

— Не высовывать, конечно, но и в прятки не играть.

— Рисковать?

— Рисковать!

— А по-моему, неразумно.

— И я за разумный риск, — послышался голос Валея Шакирова. — Без риска, конечно, на войне нельзя, но нужен он не затем, чтобы бравировать.

— Не спорю, согласен, — отступился Самохин. — Я о другом хочу. Мужество, храбрость, героизм, подвиг — одно и то же это, или есть меж ними разница?

— Думаю, не одно и то же, — ответил Валей. — Вот мужество и храбрость — это в любых условиях достойное поведение в бою, самоотверженное исполнение долга, умение сохранять присутствие духа в опасности.

— А героизм?

— Героизм — высшая степень мужества.

— А подвиг? — допрашивал Леон.

— Подвиг — высшая степень героизма.

— Это, пожалуй, верно, — заговорил Березин, — и мне кажется, и мужество, и героизм, и подвиг — не что иное, как высшая степень дисциплины, проявление самого высокого человеческого духа. Можно сказать, высшая степень патриотизма.

— Ради подвига и жизни не жаль! — горячо подхватил Самохин.

— Ради подвига? — переспросил Шакиров.

— А что, разве не так?

— А не ради победы?

— Без подвига и победы не будет, — упорствовал Самохин.

Снова заговорил Пашин:

— Рисковать жизнью ради подвига — значит рисковать ради личной славы.

Продолжая ужинать, Жаров молча прислушивался к спору за стеной. Молчал и Капустин.

— Фью-ю! — присвистнул Самохин. — Неправда! Умру, а любой приказ исполню. Это что — для себя?

— Остынь, горячий человек, — усмехнулся Березин.

— Чего спорить, — вмешался Валей Шакиров, — придется — каждый из нас умрет за товарища, за успех дела.

— Умрет? — переспросил замполит.

— Умрет.

— А надо, чтоб жил он и боролся.

— Нельзя же только беречь жизнь, — доказывал Валей.

— Нет, нужно и должно.

— И страшиться смерти… — добавил Самохин.

— Беречь жизнь для борьбы, — продолжал Березин, — и ради этого презирать смерть, а не кичиться готовностью помереть.

— А помните: лучше умереть стоя, чем жить на коленях, — напомнил Леон. — И потом, это же дух поднимает.

— Что?

— Ну, когда человек собой жертвует.

— «Жертвует» — слово-то такое! — поморщился Березин. — Не это дух поднимает, а борьба, успех, победа, ненависть к врагу, сознание правоты своего дела — вот что дух поднимает. Умереть проще простого. А ты выживи и — победи! Вынеси невыносимое и — победи!

— Тогда, кажись, загнул я, — сдался, наконец, Самохин. — В самом деле, не смерть же вершит дело.

Капустин отодвинул пустой котелок и принялся за чай.

— Все слова и слова, — уныло кивнул он на стену, из-за которой доносились голоса споривших. — А война проще и грязнее…

— Нет, чище, — заспорил Жаров. — Они все правы, кроме Самохина. Только и тот сдался.

— Нет, с жизнью человек не расстается запросто. Это не пуговица тебе от пиджака: оборвалась — пришил новую. Сто раз передумаешь, выбирая жизнь или подвиг.

— Это шкурная постановка вопроса. Сколько примеров, когда человек, не раздумывая, выбирает не жизнь, а подвиг. Вспомним хоть Матросова. А таких тысячи.

— А я так думаю, приперли тебя к стене, и ты либо помирай, либо геройствуй, но все равно помирай. Вот и подвиг!

— Выходит, подвиг — лишь жертва. Нет! Сила души, способной на невозможное, — вот что такое подвиг. И не страх смерти делает человека героем, а вера, несокрушимая вера в победу. Я так думаю.

Капустин поднялся из-за стола и стал стягивать с сутулых плеч гимнастерку. Улегся на солому, зевнул и снова уныло повторил:

— Эх, все слова. Лозунги!

А Жарову почему-то очень жалко стало, что Капустину не пришлось быть там, у станции Тетерев.

ЖИВОЙ ОГОНЬ

Вой низвергавшихся с неба мин пригнул к земле атакующих, сильно замедлил их бег. «Не иначе из шестиствольных», — решил про себя Самохин и привычным взглядом окинул свой взвод. Прислушиваясь, запрокинул голову и тут же понял: они упадут здесь, упадут сейчас.

— Ложись! — крикнул он во весь голос.

Цепь как ветром сдуло, и все уткнулись в землю. Самохин облегченно вздохнул, вытер рукавом взмокший лоб и, не успев залечь сам, был подхвачен горячей волной. «Прихватили, гады, — скрипнул Леон зубами, ощущая странную невесомость ставшего вдруг непослушным тела.

— Товарищ лейтенант, — подскочил к нему Валей Шакиров, — вы ранены? Дайте перевяжу.

— Вперед! — приподымаясь на локтях, взревел Самохин, ясно сознавая важность и необходимость этой команды. — Вперед, в атаку! — И почувствовал: правую ногу свело от режущей боли.

— Я сейчас, сейчас, — запыхавшись, твердил склонившийся над ним Шакиров.

Но Самохин искреннее желание Шакирова помочь командиру принял за попытку задержаться тут, не исполнить его команду.

— Я те отсижусь, сукин сын! — превозмогая боль, закричал он на сержанта. — Вперед, говорю!

Плохо, если, случись, незаслуженно обидит друг. Тяжко, если изменит любимая. Но горше всего, когда несправедлив командир. Твой командир! Вот почему, выронив из рук уже приготовленный индивидуальный пакет, Шакиров отпрянул, как от удара. Лицо его побелело, глаза сузились и губы дрогнули от незаслуженной обиды. И все-таки попробовал объясниться.

— Я ведь перевязать только…

— Без разговоров — в атаку! — неумолимо приказал командир, и Шакиров вдруг разглядел в его глазах полную отрешенность от всего, кроме этой атаки, способной захлебнуться, если только выпустить ее из своей воли.

Вместе со всеми в живой подвижной цепи Шакиров бросился на огонь вражеских пулеметов и автоматов.

— Помкомвзвода, принимай команду! — прокричал Леон вдогонку и уронил голову на черный снег. Впереди вспыхнуло раскатистое «ура» и послышались взрывы ручных гранат. «Хорошо пошли! — обрадовался Самохин, чуть приподняв будто налитую свинцом голову. — Очень хорошо».

Танки вместе с пехотой ворвались на позиции немцев. Облегченно вздохнув, Леон оглянулся назад и сразу зажмурил глаза. Из-за горизонта вставало ослепительное солнце. «Солнце победы», — подумал он, щурясь и из-под руки пытаясь рассмотреть происходящее в тылу. Орудия прямой наводки снимались с места, поспевая за пехотой. Все шло как надо. Вдруг металлический скрежет и вой снова резанули слух. Опять из шестиствольных! Вой мин нарастал осатанело, смертельная тоска охватила Леона. Он как можно плотнее прижался к мокрой холодной земле, уцепившись руками за низкорослый кустик можжевельника. Взрывом его подбросило вверх, и от страшной, нечеловеческой боли в ногах снова занемело все вдруг одубевшее тело. Когда же он с силой грохнулся наземь, перед глазами поплыли огненные кольца. Они двоились, троились, нанизывались одно на другое, разгорались все ярче и ярче, потом разом померкли. «Убит или только ранен?» — мелькнуло в его сознании, едва способном воспринимать окружающее.