Юность Куинджи

Архип прислонился к морщинистому стволу старого осокоря, росшего у окна, и, скрываемый теменью позднего вечера, слушал волнующую мелодию. «А если вместе, — подумал он. — Она на фортепьяно, а я на скрипке».

Внезапно пришедшая мысль обрадовала его… В воскресенье он отправился в Карасевку и принес скрипку. Теперь по вечерам, сидя на пороге пристройки, он слушал Верину игру и тихонько, едва касаясь струн, вторил ей.

Но иногда комната молодой хозяйки наполнялась тревожными, будоражащими душу звуками. Мелодию, незнакомую, непрестанно меняющуюся, Архип не успевал запомнить и передать скрипичным струнам. Поначалу она казалась хаотичной, но чем напряженнее парень вслушивался в нее, тем беспокойнее билось сердце. То чудился рокот моря, то перекатывание далекого грома, то слышалось робкое журчание степного ручья. Потом налетала буря и долго металась над испуганной землей. Пораженный Архип сидел не шелохнувшись, находясь во власти музыки, подчиненный ее волшебству.

Вера играла пьесы Бетховена и Моцарта. Разучивала она их обычно по утрам, когда отец и Куинджи уходили или уезжали по делам. Сегодня они задержались, а девушка, как всегда, села за фортепьяно. Архип разговаривал с кучером возле конюшни. Но, услыхав первые аккорды, замолчал и повернул голову в сторону растворенного окна.

— Чудно, — проговорил конюх и покачал головой, — Хитромудрия, и все тут… С Катеринослава наш‑то Герасич понавез барышне большущих книг. И с Таганрога. Она смотрит в них — и на тебе — складно гремит. Хитромудрия.

— Эт‑то, каких книг? — спросил тихо Куинджи.

— Знамо каких — хитромудрых. Нам с тобою не дано понять. А барышня вот поглядывает в них и музыку промышляет. Разумница, выходит.

Архип ничего не понял из объяснения конюха: что могло быть общего между книгами и музыкой. Он подбирал мелодии по слуху, как другие немногие скрипачи, которых приходилось ему видеть. О нотах парень не имел представления. Впервые он их увидел вечером, когда по возвращении со складов Кетчерджи попросил Архипа пригласить Веру к ужину.

Девушка сидела за фортепьяно, разбирая и повторяя трудный пассаж «Лунной сонаты». Стук в дверь она не слыхала и не обернулась, когда Куинджи вошел в комнату. Перед ней стояли раскрытые ноты. Она смотрела на них, а длинные пальцы проворных рук сами отыскивали нужные клавиши. Вера медленно, почти незаметно водила головой из стороны в сторону, не отрывая взгляда от нотной тетради. Вдруг ее левая рука взметнулась вверх, перевернула страницу и снова ударила по клавишам.

Затаив дыхание Архип сделал полшага в сторону, и страница, закрываемая Вериной головой, стала хорошо видна. Вся она была испещрена точками с прямыми хвостиками и еще какими‑то непонятными знаками, угнездившимися на жирных горизонтальных линиях.

Куинджи кашлянул в кулак. Вера оборвала игру и повернулась. Вдохновенное смуглое лицо заливал румянец, черные глаза улыбались. Она все еще жила музыкой и не подумала о том, почему Архип оказался рядом с нею.

— Правда, прекрасно! — восторженно проговорила девушка.

— Эт‑то, — заговорил было Куинджи, но умолк, переступил с ноги на ногу, подошел поближе к фортепьяно и протянул руку, показывая на ноты, заговорил снова: — Эт‑то…

— Лунная соната Бетховена, — прервала Вера, — Уже почти разучила.

— Нет, — отозвался Архип и мотнул головой. — Что это? Не видел такой книги. Никогда.

— Не видел? — воскликнула Вера и тут же больно прикусила губу. Она испугалась, что своим удивлением смутит робкого и доверчивого юношу. Вскочив со стула, схватила его за руку и подвела к инструменту. Заговорила поспешно, увлеченно: — Смотри, как просто. Это ноты. В обычной книге слова состоят из букв. Фраза из слов. А здесь из нот — вот этих точек — получается фраза музыкальная. Вот. — Вера села на стул. Показала пальцем левой руки на знак в нотах, а указательным пальцем правой надавила на клавишу. Нараспев произнесла: — До–о-о… Нота «до». Следующая — ре–е-е. Здесь пишется. Потом — ми–и-и…

Девушка называла ноты и надавливала на клавиши. Архип знал их звучание, из них — высоких и низких — складывались песни, которые он столько раз играл на скрипке. Но ему и в голову не приходило, что звуки можно записать на бумаге, нарисовать, как пейзаж. Если в картину вложить все свое умение, передать настроение, то оно откликнется в душе другого человека, который будет смотреть на произведение художника. И ноты может прочитать другой человек, и ему передадутся чувства сочинившего песню. Куинджи раздумывал над неожиданным открытием, слушал Веру не перебивая, и она, все больше и больше увлекаясь, рассказывала об азах нотной грамоты и тут же играла немудреные пьески. Архип запоминал их сразу, ему казалось, что, стоит приложиться пальцами к клавишам, и он повторит мелодию, как повторял до этого на скрипке. Но о своей игре он умолчал.

Леонтий Герасимович увидел их склоненными над фортепьяно. Вера заинтересованно и обстоятельно что‑то объясняла Архипу, и Кетчерджи не стал отвлекать молодых. Ужин от них не уйдет.

Купца удовлетворяло добросовестное отношение Куинджи к любому делу, будь то работа по дому или учет зерна или товаров. Обычно в конце дня Кетчерджи подбивал прибыль. Тут же, в его комнате, сидел и Архип. Леонтий Герасимович показывал ему колонки цифр, говорил о расходах и приходах, подводил итог, но иногда так увлекался подсчетами, что забывал о своем помощнике. Так случилось и нынче. Он писал колонки цифр, щелкал косточками на счетах, снова записывал. Парень сидел напротив и смотрел на него. Сам не заметил, как взял в руки конторскую книгу, карандаш и стал рисовать хозяина. Быстро набросал точный контур головы и лица, увидел, что схвачено внешнее сходство, и подумал, не зря занимался ретушью у фотографа. Верно уловил характер глаз и хитринку в уголках твердых губ.

Закончил рисунок и положил на край стола. Кетчерджи оторвался от записей, посмотрел на Архипа, а затем на свой портрет. Пододвинул поближе к себе, долго и придирчиво разглядывал его. Наконец улыбнулся и, довольный, проговорил:

— Ты знаешь, похож. Ну и дьявол! — Он замолчал, снова посмотрел на Куинджи и глубоко вздохнул. — Проворный ты парень. Сына бы мне такого, сделал бы из него большого купца.

В день святой Марии Магдалины после богослужения Кетчерджи пригласил на ужин священника Илию. За последние два года тот пополнел, а голова покрылась сединой. Однако по–прежнему был подвижен и любил приложиться к чарке.

Леонтий Герасимович показал гостю портрет, нарисованный Архипом.

— Достойно изобразил, достойно, — похвалил отец Илия. — Дар божий несомненно у него имеется. А то по младости неподобством занимался. Образумился, должно. — Он поднял рюмку и скороговоркой прошептал: — Прости, господи, грехи наши. — Выпил, перекрестил рот, понюхал корку хлеба и спросил: — А поглядеть на отрока возможно? Что он мне глаголить будет?

Леонтий Герасимович позвал дочь и попросил ее привести Архипа. Тот появился тотчас.

— Однако! — произнес удивленно отец Илия и попросил Архипа подойти поближе. — Негоже, сын мой, негоже, — продолжал он низким баритоном. — Обходишь меня. Сколько уже не виделись. А церковный совет тщится о рабе божиим. На учение решили тебя определить к хорошему иконописцу в Елисаветград, або в Одессу на полный церковный пансион. Обратно вернешься — будешь храмы божьи расписывать. Почет, уважение, достаток… Женишься…

— Эт‑то, — перебил Куинджи, — не привлекает меня. Не могу расписывать, природу люблю.

— Се путь скользкий и тернистый, — возразил священник, поднимая кверху указательный палец. — Чтобы познать натуру, сиречь божий промысел, потребен труд великий. Надобно в учении долгом пребывать. А кто без денег учить‑то станет? У тебя же их нету. Ежели писать иконы — дело верное, ко всему — прибыльное. Уразумей это, чадо немыслящее. Успокой устремления свои и подумай о предложении моем. Ибо умиротворение гордыни своя со временем пройдет, однако будет поздно.

Архип спокойно слушал долгие рассуждения отца Илии. Чуть наклонив голову, разглядывал массивный почерневший серебряный крест, висевший на цепочке. На нем был изображен распятый Иисус Христос с вытертыми и потому блестевшими согнутыми коленями. Наконец священник умолк.