Юность Куинджи

Публика в зале гудела, как растревоженный улей.

Глядя исподлобья на затемненные ряды, Архип не различал в полумраке лиц. Керосиновые лампы висели на боковых стенах, беспрестанно мигали, света давали мало. Десяток ламп, поставленных на самом краю рампы, освещали разрисованный занавес. Он колыхался, и создавалась иллюзия, что розовый ангел с арфой в руках медленно плывет среди круглых облаков, похожих на жирных овечек.

Юноша улыбнулся и почувствовал облегчение. На него никто не обращал внимания. Шалованов подвел его к середине первого ряда. Навстречу им поднялся плотный усатый мужчина, подстриженный «под горшок». Пиджак у него был расстегнут, и на огромном животе блестели пуговицы жилета, а сбоку висела золотая цепочка от карманных часов. Рядом с ним стояла изящная барышня в легкой белой шубейке, с распущенными волосами, ниспадавшими на воротник. Она приветливо улыбалась. Куинджи с трудом узнал в ней Веру. Ее отец подошел вплотную к нему и, протягивая руку, сказал:

— Наконец‑то ты соизволил предстать пред очи наши, молодой человек. Грешным делом думал — какой‑нибудь бусурман, — он громко рассмеялся. —Шучу, батенька, шучу. В общем, все хорошо, что хорошо кончается. Погляди на Веру — сияет, как пятиалтынный.

— Папа! — отозвалась она, вскинув на отца укоризненный взгляд больших черных глаз.

— Архип, садись рядом с ней, — предложил Кетчерджи. — Пусть успокоит душеньку свою.

В манерах купца было что‑то подкупающее, простое, нравившееся Архипу. Не имея никакого представления о светском этикете, он первый опустился на стул. Затрещал стул и под массивной фигурой Леонтия Герасимовича. Вера и Шалованов остались стоять.

— И ты, Михаил, садись, — сказал Кетчерджи. — Все равно в ногах правды нету.

— Сначала наша любезная барышня, — отозвался студент. — Прошу, — Он взял за локоть девочку и подвел к стулу.

— Ну и стрекулист! Без этого не может, — усмехнувшись, проговорил купец.

Архип смотрел на сцену и не понимал смысла происходящего на ней. Рассуждения Подколесина о женитьбе, беспокойство Феклы, разговоры помятых и лысых мужчин, заботы Кочкарева, метания Агафьи Тихоновны — все было так далеко от мировосприятия парня из окраинной Карасевки, что он вздрагивал при взрыве смеха публики, удивленно скашивал глаза на Шалованова, бросавшего тихие одобрительные реплики: «Ай да Гоголь! Не в бровь, а в глаз!», «Надо же так подметить», «С суконным рылом, а в калашный ряд», «Наизнанку выворачивает, наизнанку».

Поддавшись общему настроению, смеялась Вера, скупо и снисходительно улыбался Кетчерджи. Зрители по нескольку раз вызывали на сцену Виноградова, игравшего незадачливого Подколесина. Архип не проявлял никакого энтузиазма, и Шалованов толкнул его слегка в бок.

— Неужели не нравится? — спросил он, — Право, не дурно. Не ожидал, что такая симпатичная труппа в твоем городе. А Виноградов бесподобен.

Куинджи ничего не ответил. Студент разговаривал с ним, как с равным, а он был глубоким провинциалом, впервые попавшим в театр. Кроме школьных учебников и «Тараса Бульбы», ничего не прочел. Если бы Шалованов заговорил о степи, о травах, о животных и птицах, о цветовой гамме рассветов и закатов, вообще о красоте природы, юноша нашел бы, что ответить, и, может, рассказал бы о своих чувствах и желаниях. Рассказал бы… И то — вряд ли. Замкнутый по натуре своей, он редко вступал в беседы и раскрывал свою душу.

После спектакля все четверо направились к Кетчерджи, перебрасываясь репликами по поводу игры актеров. Самый большой восторг выражала Вера.

— Я теперь не пропущу ни одного представления, — заявила она. — Ты разрешишь, папа?

— Нравится —ходи, — ответил Леонтий Герасимович.

— А ты, Архип, со мной будешь ходить?

Вопрос застал его врасплох, и он пробурчал что‑то невнятное. На помощь поспешил Шалованов и весело заговорил:

— Как можно отказаться от столь заманчивого предложения? Я бы с превеликим удовольствием, да еще в таком обществе!

— Какое еще такое общество? — незлобиво спросил Кетчерджи. — Мы семья простая. Ты вот по–соседски заходишь — и заходи. И Архипа прошу бывать.

— Благодарю, — отозвался студент. — А за сегодняшний вечер искренне признателен. — Он незаметно потянул Куинджи за рукав. —И Архип…

— Эт‑то, — проговорил юноша. — Спа–а-асибо.

— Ну и горазд, — на выдохе произнес Леонтий Герасимович, — Может, заглянете на чашку чая?

— Нет, нет, — торопливо откликнулся Шалованов. — Не обессудьте. Хочу взглянуть на вечернее море. Составишь компанию, Архип? — И сразу же за него ответил: — Да, мы пойдем. Благодарствуем еще раз. Все было чудесно.

Он подхватил под руку Куинджи и повел по темной улице. Поздний вечер апреля был напоен пряными запахами пробудившейся земли. После недавних дождей быстро пошла в рост трава, заблестели шустрые листочки осокорей и сирени. Сейчас они поблескивали при синеватом свете луны, висевшей над морем.

Куинджи и Шалованов вышли на берег. Величием и тревожной таинственностью повеяло на них от скрытого темнотой пространства. Луна постелила на воде широ–кую блестящую дорогу, которая беспрестанно колыхалась и, казалось, пыталась выбежать на отлогий берег.

— Благодать, — нарушил молчание Михаил и шумно вздохнул полной грудью. — Божья благодать.

— Эт‑то… Зрелая луна глубже просвечивает воду, — отозвался Архип. — Больше оттенков.

— Неужто тонкость такую подметил? — спросил, искренне удивляясь, Шалованов.

— Подмечать — ничто. Выразить красками — трудно.

— Ну, брат, говоришь как по писаному. А я принял тебя за тугодума… О тебе хорошего мнения Семен Степанович. Не забыл его?

— Сказал, что рисовать в школе нельзя.

— Не обижайся на него. Правила строгие… А почему бросил учиться?

— Не интересно. Рисовать не учат…

— Тебя послушать, так кроме рисования ничего в жизни интересного нет, — сказал Шалованов и усмехнулся. — Заблуждаешься, брат. Разве нынешний спектакль был не интересен?

— Ненатурально. Как на моих картинах. Краски подбираю вроде бы похожие на натуру, а получается бледно. А хочется так, как чувствуешь, и чтобы другие чувствовали…. От этой лунной дорожки настроение светлое, радостное. Эт‑то… Как на крыльях летишь, — сказал' Архип. — Хорошо… Но как написать такое? И во–он ту лодку, и чтобы двигалась.

В это время лунную дорожку пересекал рыбачий баркас. Он выплыл из темени, легко проскользил на светящейся воде и снова скрылся с глаз.

Шалованов смотрел на море, на серебряный свет луны, а сам думал об Архипе. Рядом с ним стоял пятнадцатилетний парнишка, почти неграмотный провинциал, но рассуждающий зрело, самобытно, талантливо. Именно талантливо! Как просто и верно, со своих позиций, оценил спектакль: «Ненатурально». Дитя природы, он к ней примеряет и искусство. На свои картины тоже хочет перенести живой цвет. «Не может и понимает почему — не научился. Хочет научиться… Эх, научиться, — подумал он и вздохнул. — Сколько их, таких горемычных на Руси–матушке».

— Учиться бы тебе, Архип, — горячо заговорил студент, — Не только живописи. Художнику надлежит познать многие искусства, и непременно жизнь. Хотя жизнь сама учит, а нашего брата — горько и больно. Стонет мужик российский. Здесь, в вольном крае мариупольском, возможно, это не так явственно слышно. Но где там! Одно училище просветительное было — и то под госпиталь отдали. Не казенный дом, не учреждение какое, а именно здание, где светлый огонек разума раздували учителя… Не нужны крепостникам грамотеи! Боже упаси громко сказать об унижении, о несправедливости, о рабстве — закатуют, загонят на каторгу, в солдаты отдадут. Как твоего земляка Шевченко…

Шалованов передохнул и рассказал о горькой судьбе гениального малороссиянина. Он стоял напротив Архипа, держал его за руку, говорил приглушенно и гневно. Куинджи не узнавал в нем того нарочито–учтивого и в то же время чуть развязного студента, каким он предстал перед Аморети. Все услышанное о Шевченко для юноши было откровением. У него в голове роились вопросы, но настолько туманные, что не решался их задать. Все совершаемое вокруг он воспринимал как само собой разумеющееся и не осознавал глубины трагедии, о которой рассказывал Шалованов, трагедии народов России, трагедии социальной.