Страница 23 из 50
Архип бросил взгляд на заморские суда, и ему вдруг припомнился разговор его хозяина с учителем и священником, в котором часто произносились слова «война», «смерть» и «кровь». «Война — это бит–ва, — подумал парнишка. — Такая, как была у Мстислава Киевского с татарами на Кальчике. Но она происходила давно. Тогда сражались копьями и мечами. Враги на лошадях прискакали в наши степи. А теперь на кораблях приплыли. На них есть пушки и с ружей стреляют. Страшно, должно быть. И к нам могут приплыть».
Он повернулся к Гарасю и спросил, запинаясь:
— Эт‑то, вы войну видели?
— И ты про нее прослышал? От кого?
— У хозяина учитель Косогубов был. Говорил, эт‑то, турки. И еще… Французы войной идут на Россию.
— Косогубов точно знает. Ему газеты из самой столицы доставляют. Он человек башковитый. Если говорит, то верно, — заключил Гарась.
— А на войне страшно? — снова спросил Архип.
— Как гадаешь, коли убивают — страшно?
— Не всех же убивают.
— Бывает, без–рук, без ног… А то и без глаза остаются, — ответил возчик, — Помню, годков десять мне было, в Мариуполь приезжал герой войны. Той, что с французским Наполеоном велась. Когда Москва горела. Сам без руки, а бравый такой енерал. Весь город вышел глазеть на него… До нас война тогда не доходила. Не дай бог, коли докатится. Пронеси беду кровавую, пресвятая богородица, — прошептал Гарась и перекрестился.
В порту Спиро Серафимович уже поджидал хлебный обоз. Его пролетка стояла недалеко от причала, к которому были пришвартованы две лодки с нерусскими надписями на борту. Архип скорее догадался, нежели сумел прочитать, что иностранное слово означает имя «Мария».
Сгружали с подвод и носили мешки в лодки быстрые матросы в синих беретах. Они непонятно перекликались, смеялись и кивали в сторону Архипа, который стоял в арбе, одетый в розовую рубаху и подпоясанный тонким поясом, точно таким, какие были у чужестранных матросов. Парнишка считал мешки с пшеницей–арнауткой и записывал в конторскую книгу.
Перед отплытием лодок к нему подскочил молоденький матрос с длинными бакенбардами, протянул руку и, подмигнув, выкрикнул:
— Вива!
— Вива, — настороженно повторил Архип.
— Итальяно?
— Йохтур[43] — ответил Куинджи и покачал головой.
Матрос подмигнул снова и, жестикулируя, стал быстро–быстро что‑то говорить. Вытащил из брючного кармана бумажник, достал из него открытку и, широко улыбаясь, протянул ее Архипу.
— Венеция, — нараспев сказал он и повторил: — Венеция.
Сорвался с места и побежал к лодкам.
Только в полдень, когда возчики развязали свои торбы и сели кружком обедать, Архип смог внимательно рассмотреть подаренную открытку. На ней была изображена гондола с высоким носом, на корме стоял мужчина в широкополой шляпе и с длинным веслом в руках. Другой сидел рядом с красивой женщиной в пестром одеянии, играл на мандолине и пел. Но не это поразило парнишку — лодка плыла между высоких домов с многочисленными окнами. Таких Архип еще никогда не видел: они поднимались прямо из воды, отражаясь в ней.
Он положил открытку на колени. Поднял голову и застыл, завороженный живыми переливами морской воды. Высокое солнце зашло за небольшое белое облачко, и его тень легла на море. Она темно–зеленым пятном мирно покоилась среди золотисто–серебряного безбрежного простора, который трепыхался, высвечивал то синими, то фиолетовыми, то лиловыми, то сиреневыми полутонами. Оранжевые блики беспрестанно появлялись и исчезали на плавно катившихся волнах.
Архип вспоминал свинцовое море осени, когда его краски были холодными и суровыми. Виделась ему спокойная гладь голубой воды в летние предгрозовые дни. «И всегда оно разное, — думал он, — Я бы нарисовал его таким, каким оно бывает. Эх, нет у меня красок».
— О чем задумался, Архип? — раздался за спиной громкий голос Аморети.
Куинджи вздрогнул, поворотился, исподлобья поглядел на хозяина. Откуда он взялся? Что ему надо? Но тот, вяло грозя указательным пальцем, продолжил:
— Ты смотри у меня, не отвлекайся. Возчики уже поели. Пора ехать… А твое желание исполнится. Я же говорил: все в свое время.
«Только обещает, — подумал с грустью Архип. — До сих пор не показал меня Феселеру».
Он сел рядом с Гарасем. Предстояло снова ехать к амбарам, забирать мешки с зерном и отвозить на пристань. Считать, сколько погрузили, сколько сгрузили, сходится ли количество взятых из амбара и переправленных на корабль. И все записывать в конторскую книгу. «Кому это нужно? Разве по дороге их кто‑то украдет или спрячет? Лучше бы хозяин отдал мне книгу для рисунков».
В это время довольный Аморети, глядя на отходящие с грузом лодки, скупо улыбался. Он, как и предсказывал Косогубов, выгодно продал пшеницу итальянским купцам. Теперь бы повыгоднее заключить сделки на предстоящей ярмарке.
Не долетает до приазовских степей орудийная пальба кораблей неприятельского флота, не слышны на берегах Кальмиуса и Кальчика залпы ружей русских и турецких солдат, сражающихся где‑то в горных местах далеких Балкан. А если не слышны и не видны, то, мо–жет быть, и нет ее — войны той треклятой. Во всяком случае, для греческих сел, разбросанных по Мариупольскому уезду, она неведома, ничем не дает о себе знать. И для новых соседей греков — переселенцев из разных чужедальних краев: израильских христиан, немцев–менонистов, прусских и баденских выходцев. Только другие их соседи — семьи казаков атамана Гладкого, образовавшего в 1829 году «землю войска Азовского», да семьи недавних переселенцев из Полтавской, Харьковской, Черниговской, Курской и Смоленской губерний, а еще петровские мещане и казенные крестьяне провожали рекрутов в российскую армию с плачем и причитанием, ибо знали, что идут они на войну, а это все одно, что на тот свет.
Но и с войной жизнь людская не останавливается, заботы остаются прежние; паровала весенняя земля и звала в поле хлебопашца. Ко дню великомученика Георгия, он же Егорий храбрый, или святой Юрий, крестьяне повсеместно отсеялись. Подошел черед готовиться к знатной мариупольской ярмарке. Из погребов и амбаров, из клунь и засек вытаскивали соления и лук, семечки подсолнуха и тыквы. Паковали сотканные за долгую зиму ковры, дубленую и сырую кожу и овчины. Гончары укладывали в плетенные из лозы корзины глиняные огромные макитры[44], глечики, майолику всех расцветок, детские игрушки, свистульки. Помещики и зажиточные хозяева снаряжали обозы с пшеницей и кукурузой, отбирали упитанных бычков и коров, овец и коз. Все надеялись продать свой товар повыгоднее и купить подешевле нужное в хозяйстве — вилы и лопаты, косы и грабли, гвозди и топоры, седла и сбрую, плуг и борону, сеялку и косилку. Будет удачным торг — мужик в подарок своей жене привезет цветистый полушалок или платок, а детям карамелек, парубок своей невесте — сережки или монисто, матери — красные из сафьяна красивые трелики[45], а отцу — хатыр[46].
За два дня до ярмарки на улицах Мариуполя, прилегающих к базарной площади, стоял колесный скрип телег и арб, огромных возов и повозок, слышались понукание лошадей и покрикивание на волов, ругань мужиков и причитания баб. Свистели бичи погонщиков, мычал и блеял скот. Ехали и шли крестьяне из близлежащих сел и хуторов. Купцы и мещане из Таганрога и Павлограда, Орехова и Александровска, даже из самого Екатеринослава везли железные, бакалейные, мануфактурные товары. Тянулись груженые подводы из Бахмутского уезда с сосновым и дубовым лесом, с каменным углем и Зкелезом, с шерстью и солью, с яровым и озимым хлебом. Из‑за Кальмиуса с земли войска донского, а также из Черноморья шли обозы с таранью и рыбьим жиром, с икрой, с донскими и судакскими винами. Из Чугуева пригоняли отменных рысаков.
Местные обыватели уставляли торговые ряды свечами и мылом, макаронами и кожей, коврами и полстями[47], седлами и сбруей, сафьяновыми сапожками и туфлями, расшитыми различными узорами, отделанные серебром и золотом головные уборы и рубахи. Однако над всем преобладала рыба разных сортов и копчения. Аппетитный дух поднимался не только над тысячеголосой ярмаркой, ко и висел над всем городом, словно в каждом дворе отворили враз погреба и сараи, амбары и коморки, засеки и схроны, где всю зиму пребывали летние и осенние дары Азовского моря, Кальмиуса и Кальчика. Тающая во рту чуть солоноватая красная рыба, просвечивающийся на свету, солнечного цвета рыбец, истекающая жиром скумбрия, белая и мягкая сула, отливающий розовым сазан, звенящая серебристая таранка, живое золото копченой тюльки, и тут же весеннего улова зубастая щука и головастые сахарные бычки.
43
Нет (греч.).
44
Горшки (укр.).
45
Женская обувь (греч.).
46
Обувь, вроде галош (греч.).
47
Покрывало для ног в экипаже.