Страница 8 из 11
Он сидел в ленинской комнате. Между столами с подшивками газет, в углу, пылилось старое пианино. Кроме Тряпкина здесь находилось несколько сотрудников, они готовили майскую стенгазету.
— Берешь его? — спросили они.
— Беру.
Тряпкин подошел к пианино, открыл крышку. Оглушительные аккорды разнеслись по зданию.
— «В Сан-Луи шумном,— запел Тряпкин.— Там, где много дам. Их крашеные губы он целует там...»
Тряпкин закончил играть так же резко, как и начал.
— Пошли?
— Где учился играть? — спросил его Андрей Николаевич. Он тоже слышал бравурные звуки, донесшиеся из ленинской комнаты.
— А-а... В детстве! В музыкальной школе.
— Долго учился?
Тряпкин махнул рукой. На столе перед Андреем Николаевичем лежали выложенные на газету предметы. Дешевая металлическая галантерея, новый портсигар, мыльница, английские булавки. Тоже все новое. Особняком располагалось личное: брючный ремень, кашне, деньги — пятьсот рублей с небольшим. Купюры в основном были мелкими, но несколько достоинством и в десять и в двадцать пять.
— Твое? — спросил Андрей Николаевич.
— Мое.
В вещах Пирожковского кроме швейцарской «Омеги» был еще дешевый бритвенный прибор, головная щетка, зубная паста. Тоже новые. И тоже много трешек, рублей, три двадцатипятирублевые купюры.
— Ехать, что ли, куда-то собрались? — Андрей Николаевич брал со стола каждую вещь, всматривался в нее быстрыми мышиными глазками. Потом отодвигал осмотренный предмет в сторону.
Так продолжалось долго. Когда Андрей Николаевич пододвинул к себе деньги, Тряпкин слегка заерзал, хотя мрачное его красивое лицо по-прежнему ничего не выражало.
— Тебя когда-нибудь грабили? — Андрей Николаевич обернулся ко мне.
Нет,— признался я. Мне не был понятен ход его мыслей. Может, это могло помешать мне стать хорошим оперативником?
— А приходилось видеть семью, которую обворовали? Унесли из дома все ценное? Лучшие дорогие вещи, деньги?
— Не знаю,— я пожал плечами.— Если только в суде в качестве потерпевших...
— К суду обычно все уже не то. А вот с самого начала! — Он адресовался на этот раз к Тряпкину.— Когда, скажем, ко мне залезли в квартиру. Тот же Варнавин или Валет... Обворовали, отнесли все к Усольцевой. Она толкнула по дешевке...— Андрей Николаевич перешел на громкий шепот. У него все-таки было что-то не в порядке с голосом.— А я, который все это годами наживал, оплеван... За что, спрашивается? Или вот карманники! Тряпкин, Пирожковский... Человек копил, а они у него украли...
Тряпкин слушал молча, словно речь шла не о нем, а о ком-то другом.
— ...Он вот на пианино играет, а такие, как Войт, как Шатров, в Питере ночи не спят, семей не видят. Ищут их!..
Были ли наши ставки одинаковы в этом поединке? Не была ли наша дуэль похожа на игру, которая до времени всех устраивала? До самого ареста они играли роль жуликов, мы — сыщиков. Они нарушали закон и чувствовали себя героями. Мы стояли на страже закона, и о нас писали, как о рыцарях без страха и упрека. В этом они и мы видели смысл своего существования. Большую часть времени они проводили в праздности; мы недосыпали, нервничали, зарабатывали язву желудка. Они только посмеивались, наблюдая, как мы мчимся сломя голову туда, где их и след простыл. Они убегали, а мы гнались за ними, иногда ловили, надевали на них наручники, брали санкции на арест... И тут сравнение с игрой для них заканчивалось! Нас ждали увлекательные новые погони, их — КПЗ, тюрьма, колония...
Так вот, не были ли их ставки крупнее наших? Мы тоже ставили на кон немало: здоровье, быт наших семей, воспитание детей... И лишь иногда — жизнь!
Они же всегда ставили на карту свою судьбу. И были обречены. Сознание этого мешало нам до конца, от души праздновать свою победу. Каждый раз, когда мы раскрывали преступления, возвращали похищенное или просто воплощали в жизнь принципы неотвратимости наказания, ломалась чья-то судьба, плакали чьи-то матери, жены, дети. И это отравляло нам праздники...
Пальцы Андрея Николаевича быстро перебирали купюры перекладывали их; он словно собирался разложить пасьянс. Затем Андрей Николаевич перешел к деньгам, которые лежали в вещах Пирожковского и его сестры.
Тряпкин занервничал.
— Смотрите,— Андрей Николаевич показал понятым двадцатипятирублевки, лежавшие в вещах Тряпкина.— Видите, они надрезаны?
Понятые подтвердили.
— И эти, у его напарника, тоже. Ты что, разрезать их собирался? — Андрей Николаевич обернулся к Тряпкину.
Тот промолчал, поднял воротник плаща, и без того сидевшего на нем пижонски.
— А мелкие деньги все целы...
— Действительно,— сказал один из понятых.
— Наш сотрудник сейчас составит протокол осмотра,— Андрей Николаевич скользнул глазами по мне.— Ручка есть?
— Да.
— Садись, пиши.
— А зачем их подрезают? — спросил понятой, показывая на деньги.
— Это случайно. Когда режут карман. Или сумочку...— Андрей Николаевич взглянул на Тряпкина.— Поэтому они и покупали все это — булавки, портсигар... Чтобы сбыть резаные купюры. Папиросы, дешевую галантерею... Сейчас главное для нас — найти потерпевшего. Он где-то близко: в Питере, в Вологде. Может, в Ярославле...
Встретил меня в кабинете Войт. Когда я уезжал в вытрезвитель, кабинет был разделен на отсеки мужскими и женскими вещами. Теперь здесь, как ринге, висели только канаты.
— Малевич, где отрез серого коверкота? Ты привез его от Усольцевой?
— Должен быть,— сказал я.
— Нам он нигде не попался.
— Но в протоколе обыска он есть.
— Может, ты записал и не взял? Все во мне похолодело.
— Я записывал вещи и откладывал их на кровать, а когда все закончил, сложил в чемоданы.
— Надо было сразу в чемоданы!
— Как же быть?
Все в этот день я делал не так!
— Ладно, не буду тебя пугать. Шатров освободится съездит к матери Усольцевой...— Войт прогулялся по кабинету, скрипя половицами.— Думаю, привезет. А вообще, имей в виду... В другой раз придется платить из своего кармана.
— А вдруг Усольцевы скажут, что я увез? — спросил я.— Ведь ничем не докажешь. И в протоколе указано.
— С нами они не захотят связываться.
Довольный, он снова прошелся между канатами. На нем были ботинки, которые он днем купил, и галифе.
— А где все? — спросил я.
— Савватьев — в гастрономе. Снимает кассу.
— Кассу?
— Люська, сестра Пирожковского, несколько раз посылала туда. Избавлялась от надрезанных купюр. Ты, по-моему, сам кого-то сопровождал...— Войт счастливо оглядел свое приобретение. Он сел, с сожалением начал переобуваться.— Вот у меня и память о нашем знакомстве...
С Войтом у меня тоже связано много памятного.
Через несколько месяцев Войт, Васька Смердов и я — уже в качестве оперуполномоченного — участвовали в засаде. С нами был и Каро — желтый при черных подпалинах пес. Он приехал с учебных сборов вместе со Смердовым.
На берегу Волги, в ельнике, были обнаружены товары, похищенные при нападении на магазин,— костюмы, пальто, меха, отрезы материи... Вещи были тихо вывезены, а у мешков, в которые вместо них напихали ветки, дежурила, сменяясь каждый день на рассвете, оперативная группа.
Мешки находились в кустах, в небольшой лощинке, хорошо замаскированные, так что даже за несколько шагов рассмотреть их было довольно трудно. Засада была расположена тоже в кустах, но выше, на краю лощинки.
Чтобы не вспугнуть преступников, возможно установивших наблюдение за местностью, машину оставили достаточно далеко, и мы двигались сквозь темный, запущенный лес непроспавшиеся, мечтавшие о папиросе — курить категорически не разрешали,— и все же шальные от выпавшей на нашу долю удачи. Наши друзья в прокуренных кабинетах не видели ни этого неба, ни леса...
Когда прибыли на место, группа, которую мы сменили, вместе с разводящим двинулась в обратный путь. В нее тоже входили два оперуполномоченных и проводник служебно-розыскной собаки. Они спешили до пробуждения окрестных деревень покинуть район. Проводник, коллега Смердова, арапистый, ненадежный парень, пожелал нам удачи, бросился догонять своих.