Подноготная любви

* * *

Вскоре Лев Николаевич умер. На безвестной до тех дней станции Астапово. Но смерть — не конечная станция для тех, кто победил в генеральном сражении, для них смерть — это так, безделица, пустяк, полустанок, у семафора которого, да, останавливаются все и без того медленные пассажирские поезда, но курьерские, не замедляя хода, проносятся мимо.

Генеральное сражение — не начало движения, и, тем более, не конец, а точка отсчёта, с которой восхождение убыстряется до скорости курьерского поезда.

Что за ней, за победой? Тогда, после побега, Толстой не успел написать ничего. Слишком мало ему осталось дней, ведь он, в отличие от своего Пьера, который побывал на Бородине в свои неполные тридцать лет, собирался слишком долго и времени себе не оставил.

Но он писал прежде, лишь придумывая, — так ему по традиции казалось. Скажем, за 43 года до побега он тоже жил и писал великую книгу. Шёл пятый год его супружества по страстной любви, и он работал над последней частью «Войны и мира». Вот что оставила его рука:

«Радостное чувство свободы — той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых, Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Всё, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и её уже не было.

— Ах, как хорошо! Как славно! — говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. — Ах, как хорошо, как славно! — И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!

То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что её нет и не может быть. И это-то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.

Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, — не веру в какие-нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого Бога. Прежде он искал Его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание Бога; и вдруг он узнал в своём плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что Бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что Бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне Вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда-то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собою.

Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чём. Он только чувствовал, что оно должно быть где-то, и искал его. Во всём близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всём, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос — зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть Бог, тот Бог, без воли Которого не спадёт волос с головы человека».

Часть третья

Из практики психокатарсиса.

Случай половинки. Она 

Глава двадцать седьмая

Комплекс кастрации у женщин, или Как психоаналитики пытаются объяснить, почему люди столь скверно живут в супружестве

— Кастрации?? У женщин?! Как это может быть? — порой изумляются, напряжённо представляя особенности строения женского тела. — Как это может быть? Что там можно кастрировать? Ведь, пардон, нету!

Вот в том-то и дело, что нету. И именно потому, что нету, у женщин и возникает этот самый комплекс — кастрации.

Образуется он, как объясняют психоаналитики-неофрейдисты (то направление, к которому принадлежат Фромм, Карен Хорни и др.), следующим образом. Дети, как и взрослые, существа не бесполые и, следовательно, к противоположному полу их притягивает. Те, кто наблюдал, как двух-трёхлетние дети мастурбируют, разумеется, легче могут смириться с идеей о существовании детской сексуальности. Но внутренняя порочность не всем позволяет познавать, так что, наблюдая, не видят, а видя — не понимают. А между тем, исследователи выявили, что некоторые девочки начинают заниматься онанизмом ещё в младенческом возрасте, в пелёнках, нескольких месяцев от роду.

Первая рядом с ребёнком женщина — это мать. Она кормит, ухаживает, ласкает и убаюкивает. И именно на неё первую направляют своё любовное (либидозное) устремление дети, как мальчики, так и девочки. Отсюда и возникает абсолютная, безоговорочная преданность матери, преданность, изменить которой даже для лысеющего от старости есть нечто совершенно, как полагают в школе психоанализа, несообразное.

Несколько позднее в жизни ребёнка появляется отец. У девочек любовное чувство, естественно, перемещается на него, мужчину. Мужчину, который, кроме того, что он к девочке нежен как отец, совершенно очевидно, нежен ещё и как мужчина.

Время идёт, ребёнок растёт, и… разражается катастрофа. Дети более наблюдательны, чем взрослые, и уж непременно найдут возможность подсмотреть, как их родители занимаются тем, что иной раз приводит к появлению этих самых детей.

Подсмотрев процесс близости (или почувствовав его), девочка, разумеется (по мнению психоаналитиков), желает заняться с отцом тем же самым. Не только желает, но и пытается, как это несложно наблюдать в жизни. Но ей отказывают, конечно. И вот в этом-то и катастрофа. Девочка впервые убеждается, что ей в её потребностях могут отказать, что она в этой жизни не главная, что в борьбе за мужчину другая женщина её побеждает. Победа другой порождает у девочки ряд эмоций, которые укореняются у абсолютного большинства женщин на всю их последующую жизнь, влияя постоянно и бурно оживая в некоторые особенные моменты. Одно из чувств — чувство неполноценности, которое заключается в ощущении того, что все остальные женщины лучше её. И действительно, в ситуации, в которой, борясь за отца, побеждает мать, она и есть «все остальные женщины». Чувство это остаётся на всю жизнь: комплекс неполноценности в большей или меньшей степени знаком каждому. Следующее чувство — чувство несдерживаемой ярости по отношению к победительнице, именно несдерживаемой, ведь у маленького ребёнка ещё не было возможности научиться сдерживаться. Это чувство также проявляется и в последующей жизни, когда человек в какой-либо ситуации чувствует, что его в безусловной любви обделили, он приходит на обидчика в ярость такой силы, которая совершенно неадекватна проступку объекта ярости. Реакция же неадекватна потому, что решивший, что его обидели, ситуацию не осмысливает, но проваливается в прошлое, в тот случай, когда он в эту ярость впал впервые, — и на нём зафиксировался.