Подноготная любви

П.: Закована! Заклёпана!

В.: Ты знаешь, а ведь во всём этом есть определённая логика… Весь этот многочисленный металл от неё… Неудачный выбор женщин для брака… Жить с ними невозможно — в этом для неё выигрыш! Ты от них неизменно домой возвращался. Всегда, получается, при ней был. И остаёшься.

П.: Да. Так получается. И, кстати, не такой уж и редкий случай. Об этом много в специальной литературе есть. Мать, в особенности если она не в состоянии полюбить мужа, компенсируется на сыне. Каким-либо образом, скорее всего, бессознательно, внушает ему, что женщины — мерзость. Или он сам — ничтожество. И он обречён всегда, следовательно, быть при ней. Без жены. Жертва, естественно, воспевает мать как, разумеется, самое прекрасное и бескорыстное любящее создание. Только я мать не воспевал. В особенности после того, как оказалось, что она отцу изменила.

В.: Я знаю.

П.: Интересно узнать, что и я из тех же… Закованных матерью. Спасибо. Да плюс к тому теперь и механизм знаем: заковать во внушения… Железной убедительности. Впрочем, неудачными браки были ещё и потому, что я, как и положено, выбирал мать. Подавляющих. А с ними не договоришься.

В.: Хорошо. Продолжим. А что надо сделать, чтобы рыбка, наконец, обрела свободу? Она её хочет?

П.: Странный вопрос! Конечно же, хочет! Только надо сначала сосуд подготовить. Очистить.

В.: Как?

П.: Прежде всего, очистить от копоти. Протереть.

В.: Ну так и…

П.: Уже. А затем — водой. Чтобы очистить от высохших чернил.

В.: И…

П.: Всё. Чисто. Только надо бы ещё и форму сосуда изменить.

В.: На какую?

П.: Да я, собственно, уже изменил. Красивая такая форма… Только я названия её никак вспомнить не могу… Древнегреческий стандарт. Пифос?.. Нет, не помню. Красивая такая — но не амфора.

В.: А что такое амфора?

П.: А это с двумя ручками. Могла быть сделана из чего угодно — из стекла, бронзы… Попроще — те из глины. В них хранили вино и масло. У некоторых амфор бывало плоское донышко, и они могли стоять вертикально. А у прочих дно было коническое, поэтому вертикально стоять они могли только в специальных гнёздах. Рядами. В подвалах хранились, или на кораблях перевозили в них зерно, вино, масло. Кстати, достают их именно с древних затонувших кораблей. А я вот, понимаешь, — из собственного подсознания… Ясно, что такое амфора?

В.: Ясно.

П.: Так я на весах не амфору сделал. А ёмкость гораздо более красивой формы. Очень красивой. А теперь надо распилить гирю… Так. Всё. Пополам. И рыбка теперь плавает. Хорошо ей. И чашечка с этой красотой перевесила!

В.: Какой у тебя глубокий вздох облегчения! Красиво! А с половинками гири что делать?

П.: А ничего. Пусть там и лежат. В назидание потомкам.

В.: Может быть, их куда-нибудь выбросить?

П.: А зачем? Они не мешают… Послушай, милая ты моя, родная, прости ты меня, пожалуйста… За всё! Что уставала со мной! Это я из-за железа тебе сопротивлялся! В сущности, подавляющая мать — проклятие на всю жизнь! И то, что ты не похожа, будет вызывать некое тебя неприятие… Но только некое! Прости меня, пожалуйста!

В.: Что ты! Я уже давно всё простила. Да и разве это была усталость?

П.: Ну всё равно, после ссор, помнишь, из головы у тебя стружку выметали?

В.: Зато сейчас ничего не остаётся.

П.: Спасибо тебе! Я никогда этого не забуду! Я так тебя… так тебя люблю!.. А ты знаешь, после того, как я у тебя прощения попросил, рыбка-то лучше себя стала чувствовать. А то хорошо-то ей было, но при поверхности всё время была, не могла оторваться, вроде как воздух заглатывала. А теперь — ух, и хорошо же ей там!

* * *

П.: Милая, а сегодня я тебе сопротивлялся?

В.: Нет, мой хороший.

Глава пятьдесят вторая

Синдром учительницы и священника

П.: Я тебе рассказывал про учительницу и священника?

В.: Нет.

П.: Давно уж это было. Звонит мне по телефону женщина, представляется учительницей и говорит, что они в школе сейчас проходят творчество Достоевского, и, поскольку ей меня представили как хорошего писателя, она просит меня перед её классом выступить. «Вот совпадение, – говорю, – я как раз последний месяц занимаюсь Достоевским». «Значит, судьба, – говорит с особенно значительной интонацией она. – Значит, так надо». Урок тот должен был быть через неделю, и мы договорились, что она мне накануне ещё раз позвонит. Но я её номер телефона на всякий случай взял. Срок подошёл – она не звонит. Делать нечего – звоню я. А она мне говорит: «Я разговаривала со священником, он мне всё о вашей церкви рассказал».

В.: Наверное, всё-таки было слово «секта».

П.: Не помню, может быть. Но вряд ли, дама, в общем-то, достаточно культурная. Хотя можно посмотреть и иначе: значима ведь только интонация. В таком случае, ты права. Но не это важно. А потом эта учительница начинает оправдываться, почему она, как обещала, не позвонила. «И вообще, – говорит, – всё, что вы сказали, неубедительно!» Я удивился. Как, говорю, такое может быть, если я ещё ничего не сказал? А она: «А это не важно. Всё равно неубедительно. А вот священнику я сразу поверила». Я: «А что же он такого сказал?» «А ничего такого особенного и не сказал, но это было убедительно».

В.: Глупость какая-то.

П.: Глупость, но только с одной стороны. С точки зрения анализа логического смысла слов. На самом же деле эта учительница мне очень помогла. Она, как учительница, живёт только внушениями. И ей свой способ существования удалось выразить!

В.: Но что-то не чувствуется, что она жертва.

П.: Да. Не жертва. В каком-то смысле. Инициативная, сама незнакомому человеку позвонила, учительница. Так вот, пожалуй, с этого-то случая я и задумался. Собственно, она сделала большую часть работы: она мне преподнесла даже терминологию!

В.: Верно говорят: мудрый учится даже у глупцов.

П.: Да. Древняя мудрость: Учитель может быть везде – в дереве, утренней заре и даже в глупце. Только не говори мне, что от скромности я не умру.

В.: Не умрёшь.

П.: Но я не отрицаю и что я глуп. Ведь, по пословице, на своих ошибках учатся именно дураки. Но хуже того: учусь лишь спустя много лет после того, как научился.

В.: Опять парадокс?

П.: Не совсем. Жизнь. Мне тогда ещё восемнадцати не исполнилось. Студентом был. Первая сессия. Первый экзамен. Это был мой в то время любимый предмет – история. Я к экзамену подготовился, как, наверное, никто в группе. И нисколько не сомневался, что знаю его на «отлично». Ответил всё — от и до. А мне только – «хорошо». Было не просто обидно, было больно. Хорошо, обиду проглотил, подходит следующий экзамен. Я опять к нему подготовился прямо-таки блестяще. И опять – «хорошо». Ладно. Третий экзамен. Последний. Хорошо помню: в ту первую сессию было только три экзамена. И надо же было так случиться, что подготовиться у меня возможности не было. Да к тому же накануне экзамена напился что называется до поросячьего визга. Да и вообще домой вернулся только под утро, часа в четыре. Естественно, проспаться к экзамену толком не успел, так, хмельной, с гудящей, ничего не соображающей головой и пошёл. Не готовый. И – «отлично»!! Студенты вообще суеверны, и я, чтобы не спугнуть удачу, в следующую сессию перед экзаменом принципиально не готовился, опять накануне напился и, не проспавшись, пошёл на экзамен. И опять – «отлично»! Опять – опять «отлично»! Так я с тех пор примете этой верен и остался. Научился, словом, сдавать экзамены. Нет, раз нарушил. Предмет, как сейчас помню, был «Вычислительная математика». Я то ли в сессию болел, то ли на соревнованиях травму получил, словом, сессию мне продлили. Но я не просто к предмету подготовился, сверх того я ещё одну девицу подготовил. Все билеты ей объяснил. Теперь, после того как я столько от неё железа повытаскивал, я понимаю, что она яркая некрофилка, а тогда… Тогда – нет. Словом, понимаешь, что если ещё кому-то все билеты объяснишь, то сам невольно начинаешь в этой галиматье разбираться. А та девица – ноль. Идём сдавать вместе, даже направление в деканате, кажется, на одном бланке выписали. Трезвый пошёл. Сдали: ей – «отлично», мне – «хорошо». Тут я возмутился. Да что же это такое, говорю! Словом, прижал того старого хрена, выдавил из него пятёрку. И с тех пор судьбу, что называется, не искушал. Хотя пить не хотелось. Как лекарство заглатывал. А теперь, учась дальше, спустя много лет после того, как научился сдавать экзамены, понял что же за всем этим стояло. Никакой, естественно, метафизики, просто от алкоголя человек становится энергетически опасен. Не только от алкоголя, но, видимо, вообще от всего неестественного, что попадает внутрь. Я помню ту жирную бабищу, которая мне в институте первую пятёрку поставила. Может быть, я тогда и подумал, что я заинтересовал её как мужчина: уж больно она тогда была готова на всё хихикать. Рядом со мной. Старая калоша, верно, думал, а туда же. Словом, расстилалась. Но потом были другие экзамены, и дело явно было не в моих мужских качествах. Просто, выпивши, я становился убедителен, и учительнице со мной было хорошо. Выпив водки, я как бы для неё становился священником. Отсюда получается, что в нашей реальной жизни практическим «священником» является водка – вообще любой наркотик. А вокруг собираются учительницы… Своих детей.