Страница 37 из 40
- Знаю.
- Но знаешь ли, против чего?
Не хуже медика начала она рассказывать ему о своей болезни. Его передернуло: он, казалось, не ожидал от нее такой наивной беззастенчивости.
- Вот доктора и посоветовали мне поскорее выйти замуж...
Змеин не вытерпел и грубо оттолкнул от себя ее руку, упиравшуюся на него.
- Какие речи!.. Вот плоды вашей прославленной эмансипации! Догадался я, чего тебе недостает: женственности, женственности нет в тебе! Дурак я, болваниссимус!
Лиза также взволновалась.
- Позвольте узнать, Александр Александрович, за что вы назвали себя дураком? Не за то ли, что приняли мою руку?
- За то, душа моя, за то!
Лицо Лизы страшно побледнело.
- Не хочу я жертв, возьмите назад ваше слово. Благо, высказались еще вовремя. Вы не хотите меня - ну, и мне вас не нужно, как-нибудь доживем и без вас. Но, разумеется, о том, что было между нами, никто не узнает?
Змеин, расстроганный, подал ей руку.
- От меня, по крайней мере, нет, если не проболтается наш кучер, видевший одну живую картину. Пожалуйста, не осуждайте меня, Лизавета Николаевна! Если б вы знали, как тяжело мне отказаться от вас. Но так, видно, лучше. Я теперь почти уверен, что из нас не вышло бы хороших супругов. Вы не сердитесь?
- Прошу покорно! - захохотала сардоническим смехом Лиза. - Разрушает всю твою будущность - и не сердись! Сердиться-то я хоть имею право!
- Разумеется, можете, - отвечал печально Змеин, - но после всех интимностей между нами, я чувствую себя как бы в долгу у вас. Вы расточали мне свои ласки...
- Ха ха, не хотите ли вы мне заплатить за них? Интересно бы знать, во сколько вы оцените их? Нет, Александр Александрович, на этот счет ваша совесть может быть совершенно спокойна: вы целовали, миловали меня, я вас - мы квиты. Да не послужат вам мои ласки во зло, я расточила их вам от чистого, бескорыстного сердца...
Лиза замолкла и отвернулась. Змеин заметил, как по щекам ее скатились две крупные слезы.
- Не вернуться ли нам? - прошептала она, утирая тайком глаза. - У меня болят зубы, слышите?
И, сняв косынку, она обвязала себе ею щеку. Так кончилась желанная поездка в Гриндельвальд...
XXIII
КАК ПРОЩАЛИСЬ СЕСТРЫ ЛИПЕЦКИЕ
Настало последнее утро. В "садовой комнате", про которую мы уже упомянули в начале нашего рассказа, сидела на подоконнике Наденька, перелистывая "Трех Мушкетеров", которых взяла с полки, украшающей одну стену комнаты. Но ни картинки, комментирующие романтические похождения дюмасовских героев, ни самый текст, по-видимому, не могли достаточно приковать внимание молодой гимназистки: поминутно прикладывалась она лбом к стеклу, чтобы окинуть беглым взором дорожку, ведущую от главного здания. Вдруг легкий трепет пробежал по членам девушки; она отделилась от окна и низко наклонилась над фолиантом. По дорожке послышались шаги, и в комнату вошли наши два друга.
- Здравствуйте, Надежда Николаевна.
- А, Лев Ильич! Здравствуйте. Я вас и не заметила. Упаковали свои пожитки?
- Все шито и крыто. Пришли проститься.
- А стихи написали?
- Как же! А карточка?
- Припасена. Когда же вы успели написать их?
- Ночью. Во втором часу окончил.
- Бедный! И не выспались хорошенько. Я спала отлично. Дайте-ка их сюда.
Ластов вынул лист почтовой бумаги, вчетверо сложенный.
- Но вы не должны никому показывать, - заметил он.
- Отчего? Я, напротив, буду хвастаться перед всеми: наверное, прехорошенькие.
- Нет, я написал их исключительно для вас, и не хочу, чтобы кто-нибудь другой читал их.
- Да нашим-то, maman и Лизе, можно показать?
- Им всего менее.
В это самое время откуда ни возьмись maman Наденьки. Ее появление удивило всех тем более, что в другие дни она никогда не вставала ранее полудня. Но уже накануне распушила она своих строптивых чад за самовольную отлучку в Гриндельвальд; теперь, вероятно, возникли в ней небезосновательные опасения, что внезапный отъезд двух друзей может дать повод к еще более эксцентрическим выходкам со стороны эмансипированных барышень.
- Ах, maman, - обратилась к входящей Наденька, - вот Лев Ильич написал мне стихотворение, но не дает мне его иначе как с тем, чтобы я никому не показывала. Ведь нельзя же мне брать?
- Certainement [Конечно (фр.)] нельзя, - с достоинством отвечала аристократка. - Девицы, m-r Ластов, никогда не должны иметь секретов от матерей; примите это к сведению.
- Вот видите, Лев Ильич, отдайте же стихи maman, она уже передаст мне.
Ластову стало крайне неловко: он никак не подозревал в Наденьке такой детской наивности - какую она выказала в этом случае.
- Я не люблю хвалиться своими произведениями и показываю их только тем, для кого они предназначены, - объяснил он.
- А в таком случае вовсе не нужно. Allons prendre du cafe, ma chere [Давайте пить кофе, дорогие (фр.)].
- A l'instant [Сейчас (фр.)], - отвечала дочь и, когда мать вышла, обратилась к поэту. - Что же, Лев Ильич?
- А Лиза где, то есть Лизавета Николаевна? - спросил тут Змеин, стоявший до этого безучастно у ближнего окна.
- Лиза? Она, но обыкновению, встала в шесть часов и теперь, после сывороток, прохаживается для моциона. Кстати: не знаете ли вы, Александр Александрович, как натуралист, какого-нибудь средства от зубной боли?
Змеин усмехнулся.
- А зубы у сестрицы вашей все еще не прошли со вчерашнего?
- Какое! Просыпаюсь, знаете, ночью и слышу - рыдают. Неужто, думаю, Лиза! Вслушиваюсь - так, она. "Что, говорю, с тобой?" - "Зубы!" - шепчет она и опять в слезы. Я просто удивилась: не запомню, когда она прежде плакала. Должно быть, невыносимо было.
- Средство-то у меня есть, - сказал со странною улыбою Змеин, - да не знаю, поможет ли.
- Какое ж это?
- Симпатическое: я заговариваю зубы.
- Как? Вы, натуралист, верите в заговариванье?
- Всяко бывает. У меня такие заветные слова...
- Так что же вы не испробуете их силы над Лизой, если так уверены в них?
- Заговариванье, видите ли, своего рода магнетизирование, а магнетизер теряет всегда некоторую часть своих сил, когда магнетизирует...
- И вам жаль частицы ваших геркулесовых сил, хотя можете принести этим облегчение ближнему? Стыдитесь!
- Надо будет попытаться, - решился Змеин и отправился отыскивать страждущую.
Застал он ее у кургауза, прохаживающеюся, с обвязанною по-вчерашнему щекою, взад и вперед под густолиственным шатром аллейных дерев; глаза ее были заметно красны, на лице высказывалось глубочайшее уныние.
- Здравствуйте, - начал Змеин. - Я хотел до отъезда сказать вам еще пару слов.
Лиза холодно взглянула на него и отвернулась в сторону.
- Вы спросите наперед, хочу ли я слушать вас?
- Вы должны выслушать меня...
- К чему? Мы уже чужды друг другу.
- Не говорите этого, все еще может устроиться к лучшему. Я обдумал наш вчерашний разговор и нашел, что выходки ваши, хотя и были неженственны, но могли быть следствием крайней экзальтации, желания порисоваться, во что бы то ни стало показать себя женщиной современной. Сверх того, вы занимаетесь естественными науками, а следовательно, и на жизнь, на отношения двух полов смотрите совершенно просто, с точки зрения дикарей и - натуралистов. Так я пришел к заключению, что вы еще можете исправиться...
- Не исправлюсь, никогда и никогда! - перебила с сердцем Лиза. - Я бесчувственная, безжизненная статуя, чего ж вам от меня?
- Что вы не бесчувственны, видно уже из того обстоятельства, что вы так горько плакали обо мне.
- Ну да!
Она хотела удалиться и сделала несколько шагов. Он догнал ее.
- Что за ребячество! Я же сознаюсь, что поступил опрометчиво, отказавшись от вас наотрез. Определим опять годичный срок...
- И для этого вы отыскали меня?
- Да.
- Могли бы и не делать себе труда! Вы в самом деле вообразили, что я влюбилась в вас, что я поверила вашим софизмам о назначении женщины к семейной жизни? Ха, ха! Какой же вы простак! Я потешалась над вами, я хотела только знать, могу ли я влюбить в себя такого медведя, как вы. Ну, и убедилась, довольно с меня. Ха, ха, ха! А вы и обрадовались? Думали: вот заставил страдать женщину? Неопытны вы еще, мальчик вы, вот что. Имею честь кланяться.