Страница 30 из 40
- Да? Но это премило с вашей стороны! Ведь он, я думаю, страшный трус; верно, отказывался сначала драться?
- Да, то есть ни за что не соглашался на пистолеты: на шпагах, говорит, не так опасно. Хе, хе!
- Ах, какой стыд! И вы же поплатились? После этого я его не только ненавижу - я его презираю! Попадается мне сейчас на лестнице и свищет во всеуслышанье, как ни в чем не бывало - точно извозчик! Мужик этакий... Верно, пойдет еще хвастаться перед Наденькой, что победил вас; а она, дурочка, влюбленная в него, как курица, как раз и поверит! Она не в состоянии постичь все благородство вашего поступка... Ведь вы за тот поцелуй?..
- Да...
- Ну, вот, а она, я уверена, не решится даже заглянуть к вам, хоть бы из признательности: маленькие девочки считают это неприличным!
Больной посмотрел на свою самаритянку искренне благодарными глазами.
- А вы не сочли этого неприличным? Знаете ли, m-lle, что вы в некотором роде ангел? Позвольте поцеловать вам ручку; ей-Богу, от чистого сердца.
Моничка просияла.
- Следовало бы отказать, но как вы больны, а больным не велят отказывать в их желаниях...
И маленькая, изящная ручка была поднесена к губам правоведа; те крепко прильнули к ней.
- Ну, довольно, m-r Куницын, довольно... А сама не отнимала ее.
- Вот так, благодарю вас, - сказал он. - Мы говорили о вашей кузине. Поверите ли, когда я восхвалял ей Париж, она - что бы вы думали? - пожала плечами.
- Ну да, ребенок, я ведь говорила - ребенок; где же ей! Ах, m-r Куницын, ведь дивно, должно быть, в Париже? Как я завидую вам и всем, побывавшим там.
- Да, недурная местность, весьма и весьма изрядная; имеете полное право завидовать. Вся атмосфера Парижа пропитана каким-то живительным эликсиром; вдыхая ее, заметно перерождаешься, делаешься чем-то лучшим, высшим. Каждая малость, каждое, так сказать, дрянцо носит на себе отпечаток цивилизованности. Хоть бы гарсоны в отелях. Я останавливался последний раз в Луврской; так моего гарсона звали не Захаром или Никифором, а Альфонсом! Каково имечко?
- Ах, да, какое музыкальное. Так и напоминает: Alphonse Karr!
- Именно. В своем франтовском фраке, снежно-белом галстуке он не уступал в грации любому комиль-фо, а чисто французский выговор, а выраженья... Не "papillon", a "papiyon"! Прелесть! Я даже боялся заговаривать с ним, должен был обдумывать каждое слово, чтобы не срезаться. Между тем я, как вы, вероятно, замечаете, изъясняюсь по-французски не очень-то дурно?
- Вы говорите бесподобно, упоительно, m-r Куницын.
- А то возьмите прачку, - продолжал он, - простую прачку. Ну, что такое в сравнении с нею наша доморощенная Матрена, Марья? Толстая, неповоротливая! Ее и назвать-то нельзя иначе, как Матреной. А тут - стучатся к вам в дверь (уже по одному стуку вы угадываете благовоспитанную ручку), вы приглашаете: "Entrez", и влетает к вам легкая, как зефир, грациозная вторая Тальони. Вы недоумеваете: кто это? В самом ли деле не более как прачка, или одна из гордых фей Сен-жерменского предместья?
- И верно, кокетничали с нею? - перебила Моничка. - Фи, с прачкой! Как она там ни будь грациозна - все прачка.
- А, нет. Вы узнайте сначала, что такое француженка-прачка, а потом и судите. Правда, красавиц в полном смысле слова между француженками и не ищи. Например, таких, как вы, положительно нет...
- Вы льстите!
- Нет, серьезно. Но лица у них всегда необыкновенно выразительны, и какой вкус в нарядах, что за манеры...
- Ну, хорошо, оставьте в покое своих прачек и расскажите что-нибудь про самую жизнь в Париже.
- Да, что до жизни, то можно без преувеличения сказать, что одни французы раскусили эту замысловатую дилемму. Прохаживаетесь вы по итальянскому бульвару, а народ вам навстречу - не идет, нет - прыгает, порхает, поет, хохочет. "Мы живем для наслаждения, - читаете вы на этих беззаботных, довольных лицах, - бери пример с нас, о странник, и будешь счастлив!" И как умно они умели воспользоваться всеми усовершенствованиями по части жизненного комфорта, чтобы превратить свой Париж в восьмое чудо мира, в настоящий сказочный замок Шехеразады. Это я называю цивилизацией! Недаром величают они себя "la grande nation [великий народ (фр.)]". Вокруг вас только роскошь и блеск, жизнь и наслаждение. Чего стоит один обед у "Trois Freres-ProveriQaux"! Насладись и умри! - как сказал Прудон. Я всегда с особенным удовольствием вспоминаю один случай... Подают мне там бутылку вина. Не глядя на ярлык, наливаю стакан, пробую. "Lacrymae Christi", - говорю гарсону. "Точно так," - подтверждает он, кланяясь с знаками уважения. Пью еще: "48-го года", - решаю опять.
Человек даже ахнул от удивления: вино было действительно 48-го года.
- Скажите! - изумилась Моничка.
- Можете представить, как я сам-то обрадовался. Но, само собою, узнавать вино можно только в неиспорченном виде... Когда-то наша бедная Россия достигнет хоть тени всего этого!
- Ах, m-г Куницын, и не упоминайте об ней!
- А театры?..
- Вы, милый мой, рассказываете так увлекательно, что взяла бы да полетела туда. Что ж это наши сидят в этой скучной Швейцарии!
- И все это у них в колоссальных размерах, - продолжал повествователь, довольный уже тем, что нашел внимательную слушательницу, - всякая безделушка бьет в глаза. Идете вы, примерно, по Пале-Роялю - в окнах магазинов только бархат да золото, золото да бархат. Что есть у них лучшего, все на показ. Если бы можно было, то хорошенькие продавщицы и свои очаровательные личики выкладывали бы на окна. Итак, говорю я, все в колоссальных размерах. Лежит, папример, груда не груда - целая гора брелоков для часов, микроскопических каких-нибудь биноклей, а посмотрите в такой бинокль, увидите прелюбопытную фотографию. Вот и у моих часов, как видите, привешена такая штучка.
- Можно взглянуть?
- Да вы, пожалуй, рассердитесь.
- Так что-нибудь нехорошее?
- Напротив, очень хорошее; а впрочем - как знаете.
Моничка отцепила часы от жилетки молодого денди и поднесла привешенную к цепочке крошечную зрительную трубку к глазу.
- Ах, какой вы! - пролепетала она, вспыхнув и быстро опуская часы с замечательным брелоком.
- Ха, ха, ха! - смеялся правовед. - Что же в этом дурного? Ведь и себя же вы видите иногда в подобном туалете. Никто не родится на свет в платьях.
Опустив личико, бы не рассмеяться, Моничка вложила часы обратно в жилетку их владельца и, закусив губу, принялась вновь с усердием прикладывать лед к руке его.
- Есть, правда, одна слабость у французов, - заговорил опять Куницын. - Они не очень опрятны там, где этой опрятности нельзя сразу заметить. Встречается вам, например, барыня, разодетая в пух и в прах. Вы опять недоумеваете: прачка это или герцогиня? Но тут порывом ветра поднимается рукав ее - нет, видно, не прачка, а герцогиня: вашему взору открывается рукавчик, давно жаждущий капитальной стирки. Но эту слабость, по-моему, можно вменить им только в достоинство, потому что, пренебрегая невидимыми частями своего туалета, они имеют возможность тем тщательнее заниматься своей внешностью для достижения в ней того совершенства, которым мы, русские, можем только любоваться, но до которого нам далеко, как до неба.
Так ораторствовал правовед, а Моничка благоговейно внимала ему, прикладывая ему с самоотвержением истинной сестры милосердия лед к больной руке, хотя пальчики ее, сперва покраснев, потом посинев, почти и окостенели уже от холода.
XIX
ТРИ ПРИМИРЕНИЯ
Утро. Поэт сидит в своей комнате за столом, перед открытым окошком. Склонившись головою на левую руку, он мечтательно заглядывается на снежную, облитую солнечными лучами Юнгфрау. В правой руке у него перо, под рукою - бумага, испещренная иероглифами, зачеркнутыми, перечеркнутыми и иногда опять возобновленными рядом точек снизу. Тут выведена особенно старательно, с замысловатыми завитушками, одна какая-нибудь буква, там набросан очерк человеческой или лошадиной головы. Поэт беседует с Музой.