Страница 18 из 40
Ластов, так неожиданно покинутый своей собеседницей, отыскивал глазами место, где бы укрыться, когда завидел в нескольких шагах, под густолиственным орешником, Наденьку. Понятно, что в мгновение ока он был у ней. Гимназистка встретила его с приветливой, детской улыбкой и указала ему около себя, под деревом, сухое место.
- Как славно, Лев Ильич, не правда ли? Чувствуешь, что живешь! Помните, у Майкова...
- Помню, оно так и начинается:
Помнишь - мы не ждали ни дождя, ни грома.
Вдруг застал нас ливень далеко от дома...
- Нет, я думала про другое. Но и это, кажется, премиленькое. Дальше, кажется:
Мы спешили скрыться под мохнатой елью?
- Не было конца тут страху и веселью, -
подхватил Ластов.
- Дождик лил сквозь солнце, и под елью мшистой
Мы стояли точно в клетке золотистой...
- Ах! - вскрикнула тут Наденька, хватаясь бессознательно за руку молодого человека: вся окрестность вспыхнула мгновенно ослепительным огнем, сопровождаемым гульливыми раскатами.
- Вдруг над нами прямо гром перекатился, -
продолжал цитировать поэт:
- Ты ко мне прижалась, в страхе очи жмуря...
Благодатный дождик! Золотая буря!
- Как я испугалась! - вздохнула из глубины души гимназистка, отодвигаясь от соседа. - А я, кажется, не трусиха... Я, знаете, еще ребенком смерть как любила грозу; меня так и называли: маленькой колдуньей. Чуть блеснет первая молния, брызнет дождик, я - в сад, и стою там с непокрытой головою. Дождь заливает меня, гроза шумит, а я стою, как очарованная. Явлюсь домой - маменька и гувернантка только ахнут: волоса-то всклокочены, платье как губка: "Наденька, Наденька, что с тобой?" А я тряхну головой да бегом опять под дождь. Теперь я начинаю понимать, что меня всегда так привлекало к грозе.
- Что?
- Лучше всего разъяснит вам это майковское стихотворение, о котором я вам говорила:
Жизнь без тревог - прекрасный, светлый день,
Тревожная - весны младые грозы.
Там - солнца луч и в зной оливы сень,
А здесь - и гром, и молния, и слезы...
О, дайте мне весь блеск весенних гроз,
И горечь слез, и сладость слез!
- И вы, Надежда Николаевна, сочувствуете этому? - спросил тихим голосом поэт. - Вы понимаете горечь и сладость слез?
- М-да... - Наденька замялась. - Ах, да вот и наши философы! - подхватила она с живостью, увидев приближающихся Змеина и Лизу. - Перемокли как, батюшки! Где это вы пропадали?
- Как видишь, под дождем, - отвечала, отряхиваясь, экс-студентка. - Отстали немножко. Что ж, теперь можно и далее, дождя нет.
Гроза действительно унялась. Там и сям по освеженной синеве бродили еще легкие облачка, но под жгучими лучами полуденного солнца высыхали уже и дорожки, и зелень.
Молодежь собралась опять в путь к первоначальной цели прогулки.
- Да! - вспомнил Ластов. - Правда ли, Лизавета Николаевна, что вы сестрице своей даете читать французских романистов?
- А что же?
- Да ведь увлекательные переливания Дюма, Сю, Феваля не имеют ничего общего с нагою действительностью?
- Не имеют.
- Так как же давать их в руки невзрослой девочке, фантазия которой и без того чересчур прытка, а при помощи этих небылиц может разыграться до безобразия?
- Невзрослой! - обиделась Наденька. - Мне шестнадцать.
- Зачем прибавлять, милая? - заметила Лиза. - Тебе всего в мае минуло пятнадцать.
Наденька покраснела.
- Ну да, минуло, значит уже нет.
- Положим, успокойся. Вы, Лев Ильич, удивляетесь, что я не воспрещаю ей читать французских романов? Но для полного образования всякому человеку надо ознакомиться и с нелепицами мира сего.
- С детства-то? Для детей это положительно яд. Я очень хорошо помню, как будучи гимназистом второго-третьего класса, брал с собой в классы "Монте-Кристо" или тому подобную небывальщину, чтобы читать во время уроков, под скамьей. Зато как вызовут к доске - идешь, шатаясь, словно пьяный, станешь у доски и не только не знаешь, что отвечать, - не понимаешь даже заданного тебе вопроса. А как вредно действуют романы на расположение духа, на характер ребенка! Ходишь всегда в каком-то чаду, делаешься сварливым, всем недовольным: "Что я за несчастный! - повторяешь себе. - Отчего со мною не бывает никаких приключений? Миновало золотое время..." И начинаешь хандрить, делаешься безучастным ко всему окружающему, бросаешь заниматься: "Что пользы? Ведь все равно ни к чему не послужит..." Является даже мысль о самоубийстве...
- Ну, вы слишком поэтизируете, господин поэт, - перебила экс-студентка. - До какого возраста, скажите, упивались вы романами?
- До четырнадцати, может быть и до пятнадцати лет.
- И вы недовольны, что так рано отделались от пагубной страсти к этому сладкому яду? А я скажу вам, почему он вам так скоро опротивел: вы допились до омерзения. Чем скорее дойти до этой стадии, тем лучше. После периода романов настает период отечественных журналов. С какою гордостью, бывало, возвращалась я из конторы редакции "Современника" или "Русского слова" с новым номером журнала под мышкой! Нарочно повернешь его еще заглавным листом наружу, чтобы все проходящие видели, что вот ты, мол, какая - прогрессистка! Для Наденьки, видите ли, кончается и этот период. Она в журналах читает уже ученые отделы, и вскоре, подобно мне, заинтересуется, вероятно, самыми науками, так что бросит и журналы.
- Напрасно. Журналы всегда полезны, хотя уже тем, что знакомят нас с современными интересами. Что же до французских романов, то я должен вам еще вот что заметить. Вы смотрите на них, как на неизбежное зло, с которым чем скорее познакомиться, тем лучше, чтобы получить скорее отвращение к нему?
- Ну да.
- Я же вижу в них зло, которого можно избегнуть, если вовремя изощрить вкус более удобоваримыми вещами. Человек, испивший раз хорошего рейнвейну, не пристрастится уже к шампанскому. Давайте молодежи Диккенса, Гейне, Тургенева, Белинского - и французская шипучка не прельстит их.
- Так, двенадцати-, тринадцатилетним ребятишкам и давать Гейне, Белинского? Да они половины не поймут.
- Нет, в эти лета вообще не годится читать что либо беллетристическое. До шестнадцатилетнего возраста человек достаточно занят собиранием элементарных, научных сведений, и только с этого времени, когда понятия у него приведены в некоторого рода систему, он может без большого для себя вреда оглядеться и в мире литературы. Мне живо вспоминается Einwohner-Madchenschule [Женская школа (нем.)] С Фрёлиха в Берне, которую мы с Змеиным посетили проездом. Главные старания Фрёлиха обращены на развитие в ученицах эстетического чувства. Для этого он уже сызмала учит их музыке, устраивает прогулки по романтическим окрестностям Берна, а в высших классах знакомит и с литературой. При этом он заставляет и самих учениц сочинять стихи.
- Как это, должно быть, весело! - не могла удержаться от восклицания Наденька.
- Мне удалось присутствовать на таком уроке. Одна из учениц, семнадцатилетняя красивая девушка, прочитывала элегию своего сочинения.
- И каким размером была написана эта элегия? - перебила опять гимназистка.
- Гекзаметрами; ведь это самый легкий размер: в семнадцать слогов и без рифм. Содержанием стихотворения была любовь к родине. Живописную природу Швейцарии, поэтические легенды, где высказалась швейцарская доблесть, надежду на будущее благосостояние отечества, твердую уверенность, что народ ее сам собою правящий и никому не отдающий отчета в своих действиях, никогда не запятнает своей чести - все это соединила она в звучное попурри, от которого растрогались и она, и ее товарки. Сам Фрёлих прослезился и наградил поэтессу поцелуем в лоб. Сцена была поистине умилительная, так что подействовала раздражительно даже на слезные железки северного скифа, присутствовавшего тут посторонним зрителем. Невольно вспомнились ему родные рассадники женской премудрости, откуда, вместо живых цветов, душистых, свежих, выпускается в свет коллекция цветов красивых, но бумажных, на проволоке...