Страница 12 из 40
Первый день пребывания друзей-натуралистов в Интерлакене прошел для них решительно незаметно.
В садик пансиона R. выходит небольшой, двухэтажный флигель. Одна из комнат в нижнем этаже носит название садовой, Gartenzimmer, и служит местом собрания пансионеров в свободное от еды и прогулок время. Есть в ней фортепьяно, есть диваны по стенам и полка книг (по преимуществу французских романов), есть на окнах горшки с цветами, заслоняющими своей густою зеленью даже наружный свет, отчего в комнате царствует и в светлый полдень отрадный полусумрак. Над входом в Gartenzimmer распустился навес, весь из зелени: на железных, вертикальных прутьях, обвитых широколиственным ползучим растением, покоится железный же скелет крыши, скрытый в сочно-зеленый полог того же растения.
Под этим-то навесом, в ожидании послеобеденного вожделенного аравийского напитка, сразились впервые на шахматном поле Змеин и Лиза. Первый убедился вскоре, что имеет дело с достойным противником. Куницын собрал около себя целую компанию слушателей, в том числе и двух наших героинь, в Gartenzimmer; с талантом и вкусом сыграл он на фортепьяно несколько блестящих салонных пьес. Ластов уселся в одной из садовых беседок рисовать интерлакенский монастырь.
Настал вечер. Началось обычное фланирование по главной алее; а тут уже и десятый час, законное время к отдохновению от тяжких дневных трудов.
Когда Ластов проходил коридором в свою комнату, мимо него прошелестело женское платье. Он оглянулся и узнал, при свете лампы, Мари, молоденькую горничную, взявшуюся поутру прибрать их вещи. Он назвал ее по имени, она остановилась.
- Чего прикажете?
- Мне хотелось бы поболтать с вами, Мари.
- Мне некогда.
- Ну вот! Для меня найдется минутка. Я должен откровенно сказать вам, что немножко уже влюблен в вас, вы и не воображаете, как вы милы!
- К чему эти плоские комплименты, которым и поверить-то нельзя. Придумали бы хоть что поостроумнее.
- Да? Ну, так подайте же ручку.
- Это к чему?
- Подайте, говорю я вам: будет остроумнее.
- Извольте - если уж необходимо нужно. Схватив невинно протянутую к нему руку, Ластов поднес ее к губам.
- Ай, - вскрикнула Мари, отдергивая ее с быстротою, и продолжала, понизив голос: - Как же это можно, сударь! Они у меня такие грубые от работы...
- А губки у вас негрубые от работы?
И молодой Дон Жуан наклонился к ней, чтобы удостовериться в спрашиваемом. Девушка отскочила и ретировалась на лестницу:
- Gute Nacht, Herr Naturfuscher! [Спокойной ночи, г-н Naturfuscher (нем.)]
Утро глядело уже светло и жарко в обитель Naturfuscher'oB, когда проснулся один из них - Ластов. Он вскочил с постели, протер глаза, взглянул на часы, лежавшие на столе и показывавшие 8, и подошел к окну; целую ночь оно оставалось настежь, и жгучие поцелуи солнца обдавали теперь поэта попеременно со свежими струями утренней прохлады. Окно выходило на Юнгфрау, и, очарованный дивной картиной, юный сын Аполлона провел некоторое время в безмолвном созерцании ее.
- Змеин, - проговорил он наконец, - вставай, посмотри, что за душка.
Приятель пробудился, потянулся и приподнялся на локоть.
- Душка? Уж не ты ли? Хорош, нечего сказать, decolte, как наши девы.
- Какие девы?
- Да, я и забыл, что обещался не рассказывать.
- Нет, - сказал Ластов, - я говорил не про себя, а про настоящую душку, про Юнгфрау, прелестную деву гор.
- Однако у тебя жажда любви действительно неодолима: даже в гору влюбился, потому единственно, что она "Jungfrau". Ты, конечно, написал ей уже и хвалебный гимн?
- Нет, не успел еще. Как оденусь, не премину. Однако и тебе, брат, пора вставать; народы, я думаю, стекаются уже к кофею.
Полчаса спустя друзья сходили в столовою. Здесь застали они одну Лизу: она лечилась сыворотками и вставала аккуратно в шесть часов; выпив в кургаузе свою порцию всецелебных Molken, она прогуливалась, согласно предописанию доктора, часов до восьми и долее. Перебросившись с нею двумя-тремя незначащими фразами, молодые люди, отпив кофе, вышли на улицу. У ограды восседала продавщица черешен, столь же сочная и розовая, как плоды в корзине у нее. За полфранка отсыпала она друзьям в шляпы по груде спелых черешен, и, отягощенные этим, в полном значении слова сладким бременем, вернулись они восвояси.
Комнатка их была уже убрана. На столе красовался в стакане воды букет рододендронов, иначе - альпийских роз.
Змеин взял книгу и устроился на диване. Ластов сел к раскрытому окну, писать, вероятно, хвалебный гимн неземной деве. Иногда один из друзей сделает другому теоретический вопрос, тот ответит - и снова воцарится молчание, прерываемое лишь скрипом пера или жужжанием нечаянно влетевшей в окошко пчелы. Пишет Ластов, пишет, вдруг задумается, возьмет не сколько черешен из лежащей на соседнем стуле кучки их, вложит их глубокомысленно в рот, склонится головою на руку и глядит долго-долго, в сладостной рассеянности, на отдаленную горную красавицу. Из сада вносятся в окошко теплым ветерком благовония акаций, левкоев, роз - больше же роз, которыми так изобилует хорошенький садик пансиона. Гардины над головою поэта чуть колышутся, а штора то надуется парусом, то опустится в бессилии, не смея шевельнуть ни складкой.
Около полудня растворилась дверь; в комнату глянуло приветливое личико Мари.
- Господ приглашают к прогулке, - объявила она.
- Приглашают? - повторил рассеянно поэт. - Кто приглашает?
- Барышни - Липецкие.
Ластов повернулся на стуле к товарищу.
- Слышал, брат?
- Что? - очнулся тот.
- Предметы наши стосковались по нас.
- Очень рад. Не мешай, пожалуйста.
- Да ведь нас зовут, пойдем.
- Иди, если хочешь. Я на самом интересном месте; нельзя же бросить.
- Вот тут-то и следует бросить: все время, пока не раскроешь опять книги, ты будешь в приятном ожидании, а как возьмешься читать, так сряду начнешь с интересного места. Двойная выгода.
- Резонно. Иди же, я сейчас буду, дочесть только главу.
- Знаем мы вас! Уж лучше обожду.
Ластов с веселой улыбкой обернулся к посланнице, дожидавшейся еще у дверей ответа.
- Что ж вы не взойдете, Мари? Мы вас не съедим.
- Кто вас знает, Naturfuscher'oB-то? Может, и съедите.
- Не бойтесь, не трону, мне надо сказать вам...
- Ну да, как вечор!..
Девушка, однако, сделала два коротеньких шага комнату.
- Что вам угодно?
- Прежде всего - здравствуйте! Ведь мы с вами еще не здоровались.
Мари Засмеялась.
- Здравствуйте-с.
- Это вы принесли нам альпийских роз?
- Каких альпийских роз?
- Да вон, на столе.
- Н-нет, не я.
- Кто же убирал нашу келью?
- Я.
- Так цветы, должно быть, сами влетели в окошко? Мари опять засмеялась.
- Должно быть! Да если бы и я принесла их, что ж за беда?
- Беды бы тут никакой не было, я почел бы только своим долгом расцеловать вас.
- Вот еще! - надула она губки.
- А вы что думали?
- У вас в России, видно, поцелуи ни по чем.
- А у вас они продаются? Нет, мы русские, на этот счет, как и вообще на всякий счет, народ щедрый, особенно с такими красавицами, как вы. Да ведь и милый же ваш целует вас без разбора, когда придется.
- Какой милый? У меня нет милого.
- Ну вот! А с кем вы шушукались вечор у барьера, против "Hotel des Alpes"?
- То была не я, ей-Богу, не я, мало ли здесь девушек. Я слишком дорожу собою, чтобы позволять себе подобные поступки.
- Да как же? На голове у вас был еще голубой платочек, на шее пунцовый шарф, - продолжал сочинять поэт. - Неправда, что ли?
- Ха, ха! Платка я и в жизнь не ношу, а шарф у меня хоть и есть, да не пунцовый, а оранжевый.
- Пунцовый ли, оранжевый - все одно, в потемках все кошки серы. Не запирайтесь! Я догадываюсь, от кого вы научились скрытничать.