На Москву!

-- Значит, государь принял свой царский венец по строгому православному чину? -- сказал Курбский, вздохнув с облегчением. -- Патеров польских, разумеется, не было при том?

-- Ох, уж эти мне патеры! В храм наш православный их, нехристей, знамо, не пустили. А все же, беда с ними, горе одно! Власть забрали непомерную: отвели им хоромы князя Глинского; завели они там свое собственное еретичное богослужение, да давай оттуда подводить подкопы под наше духовенство.

-- Какие подкопы?

-- А такие, что по их же проискам у наших православных попов отобрали дома под немецкую воинскую команду. Мало того: отрядили своих оценщиков в наши православные монастыри... Безбожники! Чтобы им и на этом и на том свете.

-- Молчи, невестушка, помалкивай, пустых речей не умножай! -- прервал расходившуюся женщину более осторожный деверь. -- Отзвонила свое -- ну, и с Богом.

-- Да ведь оберут они и наших иноков Божьих...

-- Сколько требуется, не бойсь, оставят. Царскую рать, матушка, тоже кормить чем-нибудь да надо, и служат в ней такие же, чай, как и мы с тобой, русские православной веры. Коли сделано то по царской воле, так нам с тобой и толковать нечего.

-- А что объегорили эти ироды самого тебя да Ивана Маркыча, наобещав с три короба, тоже, по твоему, так и быть следует?

-- Не вспоминай, сделай милость! Не вороти души моей!

-- То-то вот! Своя рубашка ближе к телу.

-- В чем дело, Степан Маркыч? -- спросил Курбский.

-- И говорить-то зазорно, -- отвечал тот, почесывая за ухом. -- Здорово поддел он меня, этот патер Сераковский; забодай его бык! Снаружи блажен муж, а внутри вскуе шаташася.

-- Но не он ли, дяденька, вел тогда переговоры с тобой о моем приданом? -- вставила Маруся. -- Это было с его стороны очень даже любезно...

-- Очень даже любезно! -- передразнил дядя. -- Подъезжает ко мне змей-искуситель с речами затейными: "Такой ты, мол, сякой, немазаный, сухой; выдели племянницу, а уж я, мол, в уважение доброй приязни выпрошу для тебя с братом у молодого царя свободу торговать по всей Руси безданно, беспошлинно". Ну, в простоте моей поверил я этой польской лисе; все наличные, что были на руках, отсчитал тебе, Машенька...

-- За что я тебе уж так благодарна, милый дяденька! Деньги эти для начала нам здесь очень и очень пригодились.

-- Ну, вот, стало, удоволена? А он-то, плут, нет, чтобы уважить, меня же, старого воробья, на кривой объехал!

-- Не сдержал слова?

-- Сдержал, да спроси: как?

-- Как?

-- А так, что хошь и вышел царский указ, по коему мы с братом Иваном можем торговать свободно, да только не мы одни, а и все-то купцы: русские и иноземные! Да это помереть надо!.. Ну, меня, знамо, взорвало, со злобы чуть кондрашка не хватил. "Погоди ж ты, думаю, криводушный человек! Жив быть не хочу, а тебе этого не спущу". Пошел я, разыскал его. Принял он меня со всем своим подлым учтивством:

-- Чем могу служить, пане?

-- Пане-то пане, -- говорю, -- а честные люди у нас так не поступают!

-- Вы это про кого, -- говорит, -- про себя или про меня? -- а сам ядовито этак ухмыляется. -- Позвольте, -- говорит, -- узнать, выделили вы братца вашего дочку, княгиню Курбскую.

-- Выделил, -- говорю, -- а то как же.

-- И до последнего, -- говорит, -- гроша?

-- Самая малость, -- говорю, -- только за мной ос-талася.

-- А сколько, позвольте спросить?

-- Это, батенька, -- говорю, -- до тебя не касается: семейное наше дело.

-- Стало, все же не исполнили нашего уговора? А я, -- говорит, -- в своем слове тверд: выпросил свободный торг не токмо вам с братцем, но и всем вашим землякам...

-- И иноземцам тоже! Благодарю покорно! Удружил!

-- Да уж коли я вам, русским, такую льготу выхлопотал, так как же, -- говорит, -- было мне забыть моих родичей, поляков и добрых соседей, литовцев? А тут, -- говорит, -- подоспел еще посол аглицкий, стал требовать того же для своих; как отказать? Да все это, -- говорит, -- вам, русским же, впрок.

-- Как так?

-- А так, мол, что все иноземные товары у вас станут с сего времени дешевле.

-- Да нам-то с братом, -- говорю, -- один убыток!

-- Не убыток, -- говорит, -- а польза: наш добрый польский король Сигизмунд даст вам, поверьте, такие же широкие льготы в нашем царстве Польском. Пожалуйте, тогда пане, торговать к нам, милости просим!

-- Нет, каков гусь? Надо мною же ведь еще издевается! Плюнул я, да и спину повернул. Как же, пойду я еще торговать к ним, разбойникам, чтобы и шкуру-то последнюю содрали!

Прогостив в Марусине с неделю, Биркины собрались опять восвояси. Нового гостя из Белокаменной Курбские дождались не ранее, как на Масляной неделе следующего 1606 года. То был юный почитатель Курбского Бутурлин.

Состоя при Басманове, успевшем, в свою очередь, сделаться ближайшим из всех русских советников молодого царя, Бутурлин смотрел на последнего глазами своего патрона и восхищался всякой новинкой при царском дворе. Так он не мог нахвалиться новым дворцом, где стены были сплошь в персидских шелковых тканях, полы в персидских же коврах, окна разувешены занавесями, а печи сложены из разноцветных изразцов, с серебряною вокруг каждой печи решеткой; двери -- резные, дубовые, с позолоченными замками; вместо прежних скамей, везде позолоченные стулья с бархатными сиденьями. В столовой же палате и сенях, по всем углам, большие мраморные истуканы, изображающие, слышно, древних богов и мудрецов греческих и римских. Под стать всему новому убранству и прислуга дворцовая была наряжена уже не в народное русское платье, а в венгерское. Точно также и стража царская, которую называли "драбантами", была вся иноземная. Состояла она из трех дружин, по сто человек в каждой, под началом трех особых капитанов: француза Маржерета, англичанина Кноустона и шотландца Вандемана. Маржеретовские воины были в красных бархатных с парчою плащах, Кноустонские же и Вандемановские в сине-багровых (фиолетовых) полукафтанах, одни с зелеными, другие с красными бархатными лацканами, и все-то ребята рослые, здоровенные, все с большущими блестящими алебардами -- загляденье, да и только! Понятно, и жалованье двойное; зато они за царя Димитрия в огонь и в воду.

Курбский слушал молча, насупив брови, очевидно, не разделяя увлечения легкомысленного юноши.

-- Ну, а русским людям как живется теперь при дворе против прежнего? -- спросил он.

-- Живется им тоже вольготней и веселее, -- отвечал Бутурлин. -- За столом всякий день музыка да песни; после стола никто и не помыслит почивать: либо какое дело, либо безделье.

-- Но в боярской думе государь все же бывает?

-- А как же: ни единого разу еще, почитай, не пропустил. Прослушает сперва, как бояре промеж себя судят да рядят; а потом говорит им: "Столько часов вы, люди добрые, бьетесь, и все без толку; а дело-то чего проще". И что же ведь? Сразу решит, как должно. Станет говорить, так где и слова-то берутся? Говорит складно, вразумительно, как по-писанному. На все-то у него примеры из жизни других народов. Бояре, знай, ушами только хлопают, брады уставя, и диву даются. "Вот погодите, -- говорит, -- буду посылать и ваших детей в чужие края поучиться уму-разуму -- спасибо еще скажете".

-- Что же, дело хорошее, хорошее дело, -- не мог не одобрить Курбский. -- Лишь бы из-за чужих народов своего не забывал.

-- О! Государь радеет об нем ежечасно. По средам и субботам сам просителей принимает на крыльце.

-- Всех без разбора?

-- Всех как есть: приходи с челобитной последний хоть нищий -- и тому нет отказу. Судьям же и приказным, дабы не прижимали бедного люда, строго настрого наказано вершить дела без посулов (взяток). А чтобы самому ему еще ближе познать свой народ, перерядится, бывало, в простое платье, да сам-друг с Басмановым и ходит себе по городу, заговаривает с прохожими, заглядывает в лавки, в аптеки... Взял он это в пример, сказывал Басманов, с какого-то сказочного царя арабского, что ли...