Страница 28 из 56
-- Как с чего? Перво-наперво я тоже сын отечества; а потом... как знать? Коли подвернется какой ни есть подряд для царского двора, да этакий первый боярин словечко за меня замолвит, так мое дело и в шляпе: глядь, предоставят мне беспошлинный торг по всей земле русской...
Несмотря на свое удрученное настроение духа, Курбский не мог не улыбнуться над полетом купеческой фантазии.
-- Басманов, сколько мне ведомо, -- сказал он, -- вовсе еще и не боярин, а не то что первый.
-- Чего нет, то может статься; а что Басманову до боярства лишь рукой подать, -- это как пить дать.
В данном случае Биркин оказался, действительно, пророком. Заглянувший на следующий день к своему пациенту Бенский рассказал ему о царских милостях, которых удостоился Басманов; на первом же приеме государь поздравил этого доблестного воина со званием боярина, тут же собственноручно поднес ему золотое блюдо, весом в 6 фунтов, насыпанное червонцами, да вдобавок пожаловал ему еще поместье с крестьянами, всякие ценные подарки и наличными деньгами две тысячи рублей.
Степан Маркович торжествовал.
-- А? Что я говорил? Кабы только вспомнил теперича обо мне...
И этой надежде его как будто суждено было осуществиться. По крайней мере, не далее, как через три дня, перед воротами Биркиных остановились сани вновь пожалованного боярина. Оба брата едва поспели выскочить за ворота, чтобы высадить его из саней. Но на их низкие поклоны и благодарность за оказанную великую честь Басманов ответил только легким кивком. К немалому их разочарованию, он пожелал видеть лишь их постояльца, князя Михайлу Андреевича Курбского.
Сам Курбский никогда еще ранее не встречался с Басмановым. Первое впечатление, производимое на нас незнакомым человеком, редко нас обманывает. Уже самая внешность Басманова, этого статного, видного брюнета в новой, с иголочки, боярской ферези с привешенной к струйчатому шелковому кушаку саблей, была очень представительна. Но что особенно расположило Курбского в его пользу, это -- открытое выражение его лица, благородная простота обращения. После обмена обычных приветствий, Басманов объявил Курбскому, что прибыл к нему по желанию самого царевича.
-- Царевича Димитрия! -- заликовал Курбский. Басманов, однако, охладил его пыл:
О, нет. Для меня, как и для всякого верного россиянина, есть один только царевич -- сын и наследник нашего царя Бориса Федоровича, Федор Борисович.
-- Так что же надобно от меня сыну твоего царя, боярин?
-- Какая надобность, скажи, царскому сыну от заезжего чужеземца? В особых услугах твоих нужды ему, понятно, быть не может. Но царевич наш зело еще юн: не может взирать равнодушно на чужие страдания. Как узнал про постигшую тебя злую напасть, так совсем, поди, разжалобился, выпросил для тебя у государя дохтура, чтобы починил твои изъяны, а нынче вот и меня упросил тебя проведать. Плакаться тебе на здешних хозяев, кажись, не приходится?
Такое неожиданное участие к нему царственного отрока не могло не тронуть отзывчивого сердца Курбского. Да и самому посланцу доставляло видимое удовольствие передать ему эту отрадную весть.
-- Благодарствую за спрос, боярин, -- промолвил с чувством Курбский, -- царевичу же Федору великое от меня спасибо. Живу я здесь в полном довольстве, как редкому пленнику живется! -- добавил он со вздохом.
-- Какой же ты пленник!
-- А двух конных стражников у ворот ты, боярин, разве не заметил?
-- Ну, те больше для почета.
-- Бог с ним, с таким почетом! И знаю я, очень хорошо знаю, кому я в этом случае обязан.
-- Кому?
-- Шуйскому.
-- Князю Василию Ивановичу? Да, он близкий советник государя...
-- Близкий, да добрый ли, надежный ли?
-- Ну, об этом, князь, не нам с тобой судить! -- коротко обрезал Басманов щекотливую тему. -- А что Шуйский -- муж острого ума и у государя в большой силе, можешь видеть из того, что государь отрядил его теперь воеводой в ратное поле.
-- Вот как! На смену Мстиславского?
-- Нет, ему в помощь: князь Мстиславский доселе ведь не оправился еще от своих тяжелых ран.
-- А что, боярин, раз зашла у нас речь о ратном поле, не дозволишь ли мне порасспросить тебя кой о чем, что тебе лучше ведомо, чем всякому иному?
-- Спрашивай, князь; что смогу сказать -- без нужды не скорою.
-- Еще о Рождестве, когда я отбыл сюда из-под Новограда-Северского, ты с своими стрельцами не мог тронуться из замка. А теперь, вишь, ты уже здесь, в Москве, да принят еще точно победитель. Что же, ты пробился сквозь нашу цепь?
-- Нет, я вышел из замка безвозбранно.
-- Так, стало быть, верно, что осада с него снята?
-- Снята на второй же день иануария месяца.
-- Но почему? Идет тут молва (только не хотелось бы верить!), будто бы гетман Мнишек со всеми своими поляками убрался вдруг восвояси. Так ли?
-- Так. А почему убрался -- знаю только понаслышке от раненых, оставленных ими на месте. Казна гетманская в походе-де истощилась; жалованье ратникам платилось крайне неисправно; стали они роптать... При тебе, князь, этого разве еще не было?
-- Было... -- нехотя должен был признать Курбский. -- Но гетман обнадеживал скорой победой.
-- Ну, вот, и одержали они победу, отпировали ее, слышно, на славу. Однако жалованья своего никто все-таки, как ушей своих, не увидел. Тут уже все поляки возроптали, а некий пан Федро прямо будто бы пригрозил, что уйдет сейчас домой в Польшу с своим отрядом.
-- И пускай бы убирался! -- сказал Курбский. -- Он всегда мутил других.
-- Димитрий твой, однако, поопасился, знать, что уйдет этот Федро -- и прочих не удержишь, тайно от других выдал ему с его ратниками все их жалованье.
-- Вечно эта скрытность! А другие проведали о том и возмутились.
-- Да, разграбили все припасы, разнесли боевые снаряды...
-- Господи Боже мой! Да гетман-то чего глядел?
-- Мнишек? Не знаю уж, правда ль, нет ли, но к нему будто бы в тот самый день и час прискакал гонец от короля Сигизмунда, с приказом, чтобы безмешкотно вернулся со всей своею ратью. Ну, он и не посмел ослушаться.
-- Да не сам ли Сигизмунд дозволил ему раньше навербовать для царевича вольных рыцарей и жолнеров?
-- Хоть и дозволил, да, ведь, без согласия польского сейма?
-- Да, негласно.
-- То-то же. А государь наш Борис Федорович отрядил к королю в Краков дворянина Огарева объявить тотчас войну Польше, буде поляки не будут отозваны. Король и нашел, видно, что дурной мир все же лучше доброй ссоры.
-- Бедный царевич! Каково-то ему было вынести все это!
-- М-да, не сладко... Сказывают, что он совсем голову потерял, метался по лагерю от палатки к палатке, упрашивал поляков, Бога ради, не покидать его, целовал с плачем руки у польских патеров...
-- Ну, это дело нестаточное! Унижаться так он не стал бы! -- запальчиво перебил Курбский.
-- За что купил, за то и продаю. Как бы там ни было, патеры при нем остались, да задержали с собой и тысячи полторы польской шляхты.
-- Что значит такая горсть против десятков тысяч русских!
-- Покамест не ушли от него и казаки. Но особенно он этому бесшабашному народу, кажись, не доверяет; зачем бы ему иначе было снять осаду?
-- Так где ж он теперь?
-- Засел, слышно, в Севске. Но наше царское войско также двинулось туда, и, как знать? в это самое время, что мы беседуем здесь с тобой, Севск, может, уже взят, а с ним и сам вор-расстрига.
Точно оса его ужалила, Курбский сорвался с места.
-- И не грех тебе, боярин, -- сказал он, -- давать такую кличку родному сыну царя Ивана Васильевича!
Глаза его вспыхнули при этом таким искренним, благородным гневом, что Басманов на него загляделся.
-- При нашем дворе ему нет иного звания, -- отвечал он. -- Да и в Разрядной книге, по повелению государеву, он точно так же прописан...*
______________________
* Выписываем здесь упомянутую статью в Разрядной книге: "Учинилась весть государю царю и великому князю Борису Федоровичу всея Руси, что назвался в Литве вор государским именем царевичем Дмитрием Углицким, великого государя царя Ивановым сыном. А тот вор, расстрига, Гришка сын сотника стрелецкого Богдана Отрепьева, постригшись был в Чудове монастыре в дьяконех и во III (1603) году сшел на Северу (в Северскую землю) и сбежал за рубеж в Литву и пришел в Печерский монастырь, а с ним вор же чернец Михайло Повадин, и умысля дьявольской кознию, разболелся до умертвия и велел бить челом игумену Печерскому, чтоб его поновил, и в духовне (на духу) сказал, будто он сын великого государя царя Ивана Васильевича, царевич Дмитрий Углицкий, а ходит будто бы в искусе непострижен избегаючи, укрывался от царя Бориса, и он бы, игумен, после его смерти, про то всем объявил; и после того встал, сказал, будто полегчало ему. И тот игумен с тех мест учал его чтить, чаял то правда, и ведомо учинил королю и сенаторам; а тот расстрига, сложив черное платье, сшел к Сендомирскоту воеводе, называючись царевичем, да и Московского государства во всей Севере и в польских городах учинилось то ведомо".