На Москву!

-- Поздравляю! Где ж вы познакомились?

-- В берлоге.

-- О!

-- Верно тебе говорю.

-- В их собственной берлоге?

-- А ты думала, в твоей?

Дешевая острота пришлась по вкусу серой толпе и даже самой купчихе. Что же до Курбского, то он (как припомнят, может быть, читавшие нашу повесть "Три венца") прожил простым полещуком более года в Полесье и не раз ходил также на медведя, а потому заинтересовался самим мужичком.

-- Ты, любезный, что же, верно из Шереметевских? -- спросил он.

Мужичок снял шапку и отвечал, что, точно, из Шереметевских.

-- Медвежатник?

-- Хошь и не медвежатник (много чести!), а все ж из загонщиков.

Говоря так, он приглаживал ладонью редкие волосы на макушке, которые раздувало порывистым ветром.

-- Накройся-ка, -- сказал ему Курбский, -- ветер, вишь, какой холодный.

-- Ничего, господин честной, и так постоим.

-- Накройся, -- еще настоятельнее повторил Курбский и начал затем расспрашивать о последней медвежьей охоте.

Поощренный таким вниманием, загонщик разговорился. Говорил он не очень-то складно и пустился в излишние еще подробности о том, как ночевали они, загонщики, в лесной сторожке с поленом под головой заместо подушки; как подкрепились чарочкой зелена вина да закусили корочкой хлебца; как под утро разыгралась вьюга и замела медвежий след; как увязли они по пояс в рыхлом снегу и как наконец-то уж добрались до берлоги зверя, где он залег крепко.

-- Зверя? -- переспросила купчиха. -- Да ведь ты говорил все про медведицу с медвежатами?

Загонщик снисходительно усмехнулся.

-- А медведица, по-твоему, нешто не зверь?

-- Зверь -- сам медведь...

-- А жена его -- звериха?

-- Ну тебя, зубоскал! Да живьем-то вы как ее взяли?

-- Есть у нас один такой медвежатник, Вавилой звать, самого черта, поди, не испугается. Взял он, это, из костра головню -- только искры сыплются -- и полез к ней ползком в гости, в самую берлогу.

-- Вот бесстрашный! Ну, а она что же?

-- Старуха-то? Спит, знамо, своей зимней спячкой, во сне лапу сосет, а около жмутся ее ребятки-медвежата. Ткнул он ей тут горящей головней прямо в морду, -- хошь не хошь, проснулась, да как заревет благим матом!

-- Ай, страсти какие! Ну и что же? Накинулась на твоего Вавилу?

-- Зубами-то сама на него щелкает, а чтобы тронуть -- ни-ни! Он же долго тоже растабаривать с нею не стал, хвать за загривок одного медвежонка, да по-рачьи опять назад к выходу. Выполз здрав и невредим.

-- Но она-то, мать родная, чего смотрела? Без бою, так и отдала свое детище?

-- Да коли перед мордой тебе этакой головней машут, так, небось, не полезешь в драку.

-- И совсем не вылезла из берлоги?

-- Вылезла. Да мы-то, прочие, стояли уж наготове, всей гурьбой на нее навалились, живой рукой связали. Одному, правда, изрядно тут от нее попало: вместе с шапкой ему и кожу с черепа сняла...

-- Царица Небесная! Да я теперича со страху, хоть золотом меня осыпь, не пойду уже в лес!

-- Пойди, тетка, сделай такую милость! Тебя там только и недоставало.

Новый взрыв хохота окружающих наградил остроумца, разобиженная же "тетка" плюнула и надулась.

-- А тебе, князь, случалось тоже охотиться на медведя? -- спросил Бутурлин Курбского.

-- Сколько раз, -- отвечал Курбский. -- У нас ведь на Литве, в Полесье, красному зверю самый вод, и нашим панам нет лучше потехи, как этакая звериная облава, либо травля. Но самому-то мне, признаться, более по душе идти на медведя, да и на кабана, один на один.

-- Но это ведь куда опасней?

-- Вот потому-то мне и любо. Это не простая бойня, а настоящий бой, где можно помериться силами.

Бутурлин взглянул на говорящего с удивлением и восхищением.

-- И с каким оружием ты шел в этакий бой? -- спросил он. -- Только с самопалом?

-- Ходил и с самопалом, но чаще того с шибнем.

-- А это что за штука?

-- Шибень -- короткое копье о двух железных концах, а то и просто деревянная палица с обожженными концами.

-- Шибнем-то что! -- заметил тут загонщик с важностью бывалого охотника. -- А вот, поди-ко-сь, возьми медведя, как наш брат, голыми руками!

Самохвальство слабосильного на вид мужичонки вызвало у Курбского только улыбку; Петрусь же счел долгом огрызнуться за своего господина.

-- Храбер ты, братику, поколе самому ребер не поломали! И медвежонка-то, поди, не посмеешь пальцем тронуть!

-- Я-то?

-- Да, ты.

-- Медвежонка?

-- Медвежонка. А хочешь показать свою прыть, так полезай к ним сейчас в яму.

-- Зачем я к ним полезу? -- отозвался храбрец тоном значительно уже ниже, не без опаски заглядывая в глубину. -- Медвежата -- те же щенки; охота мне с ними возжаться!

-- Есть там про тебя и мать-медведица; только спит, в снегу зарылась.

-- Так чего ее, старуху, будить-то? Пущай дрыхнет! Бутурлина, не менее других, забавляли неудачные увертки загонщика.

-- Экой ты сердобольный! -- сказал он. -- Даром лезть туда, понятно, кому охота. А вот, коли я дам тебе рублик заработать...

С этими словами юноша достал из кармана кошель, а из кошеля новенький серебряный рубль. Соблазн для бедняка-мужика был не малый; а насмешки окружающих еще более его подзадоривали.

-- Ну, давай уж сюда! -- решился он, наконец, и потянулся за рублем.

-- Нет, любезный, сперва заработай.

-- Правда! Когда ж за работу вперед платят? -- раздались кругом одобрительные голоса.

-- Вперед все вернее...

-- А не веришь, так изволь: доставай сам! -- сказал Бутурлин и бросил монету в яму к медвежатам.

Те долго уже понапрасну ожидали новых подачек; теперь все четверо разом накинулись на монету, и одному из них, действительно, удалось схватить ее зубами. Но она не пришлась ему, видно, по вкусу: он тотчас выпустил ее изо рта. После этого и остальные, один за другим, обнюхали блестевший на снегу кружок, но, не менее разочарованные, оставили его также лежать.

-- Ну, что же? -- спросил Бутурлин хвастуна-мужичонку, который в раздумье почесывал в затылке.

-- Эх, горе-богатырь! -- снова поднял его на смех Петрусь. -- Воевать тебе на печи с тараканами!

-- Посмотрел бы я, как ты сам полез бы! -- проворчал тот сквозь зубы.

-- А что же ты думаешь: не полезу?

-- Ну, и полезай!

-- И полезу.

Прежде чем Курбский мог задержать не в меру шустрого казачка, этот махнул уже через перила к древесному стволу, возвышавшемуся, как сказано, из середины ямы. Схватившись сперва за верхушечное колесо, он по обрубкам ветвей спустился на самое дно ямы. Медвежата, совершенно неприготовленные к такому визиту, сами до того перепугались, что Петрусь мог преспокойно поднять с земли монету. Но ему, удалому сыну Запорожья, такой легкой победы было мало. Схватив двух медвежат за шиворот, он стукнул их головами, потом сделал то же с двумя другими и свалил их в одну кучу с первыми. Медвежата были до того ошеломлены и раззадорены, что, забыв уже про своего общего врага, сцепились меж собой и принялись тузить друг друга.

-- Важно! -- поощрил их Петрусь. -- А где же ваша мама?

Тут только заметил он вход в самодельное логовище медведицы, откуда выставлялась мохнатая голова, уткнувшись мордой в передние лапы.

-- Гай, гай, мамо! -- сказал он. -- Детки дерутся, ажио чубы трясутся, а она хоть бы что. Стыдися, стара, проснися!

Сопровождавший эти слова пинок был так убедителен, что спящая сразу очнулась и угрожающе зарычала. Но озорник наш не стал дожидаться более убедительного ответа. Когда он теперь появился опять на верхушечном колесе и оттуда перемахнул обратно к перилам, то был встречен единодушными похвалами:

-- Ну, уж хват! Мал, да удал! В одно ухо влезет, в другое выскачет!

Всем он угодил, одному лишь нет -- мужичонке-загонщику: очень уж досадно тому было, что этакий молокосос осрамил его перед всем честным народом, да еще рубль в карман положил.