На Москву!

-- Ну да, господин, мой -- стрелецкий сотник. Нарочно на ужин себе заказал любимый пирог с кашей и с грибами. Ох, ох! Что я скажу ему теперь?

-- Скажешь, что не удался, перегорел.

-- А про тебя что сказать?

-- Про меня -- ни гу-гу, бабуся, ни Боже мой! Ведь за мной погоня...

-- Погоня? Так это из-за тебя на дворе крик да гам?

-- Из-за меня бабуся.

-- А кто же гонится за тобой?

-- Да этот купец Биркин с молодцами. Я от них на чердак; а с того чердака на здешний доска переложена. Перелез -- да на крышу, а с крыши в трубу...

-- Так ты, может, обокрал Биркина? Коли; так...

-- Нет, бабуся, -- перебил Петрусь, -- николи я не был вором, да и не буду. Но есть у Биркина, может, знаешь, племянница...

-- Марья Гордеевна? Ее-то не знать, этакую милочку и умницу! Так при чем она тут?

-- Принес я ей нонче, видишь ли, поклон от суженого.

-- А, а, а! -- встрепенулась вдруг старушонка, и в тусклых глазах ее засветился на минутку живой огонек. -- Так она тоже уж просватана?

-- Не то, что просватана, а сговорена; но дяде-то ее, Степану Маркычу, покамест ничего еще о том не сказано...

-- Та-ак. Ну, это дело, как хочешь, неладное!

-- Отличное дело, бабуся, лучше не надо. Суженый-то ее, знаешь, из каких?

-- Из каких?

-- Из бояр.

-- Вот на!

-- И больше того: из князей высокородных.

-- Ну! Да как же он невесту себе берет не из боярышень тоже, а из простого купецкого рода?

-- Да разве Марья Гордеевна, по твоему, бабуся, не стоит иной боярышни?

-- Что говорить. Хороша, как ангел небесный, и душа ангельская... А он-то, может, уже в летах? А то и собой неказист?

-- О! Совсем ей под стать: и молод-то и красив на диво. Сама ты, бабуся, на него бы загляделась, глаз бы не отвела.

-- Вишь, что выдумал! -- усмехнулась бабуся своим беззубым ртом. -- А звать-то его как?

-- Ну, этого я тебе, прости, не скажу. Скажу только, что он состоит при нашем царевиче.

-- При каком это?

-- Да царевич-то русский ведь один. Димитрий.

-- Этот, что воюет тут с нами?

-- Он самый.

-- Да нешто он взаправду царский сын? У нас здесь бают, будто то обманщик, самозванец.

-- Заправский царевич, бабуся, уж это на совесть.

-- Ну, об этом, миленький, не нам с тобой судить. А вот, что теперя-то мне с тобой, шалопутом, делать, скажи!

-- Выпустить тихомолочком на улицу, а там уж мое дело.

-- То-то твое дело! Ироды эти верно стерегут тебя там.

-- А ноги-то у меня на что?

-- На добрый конец убежишь, а мне, старухе, все же быть за тебя в ответе!

-- Это зачем?

-- Да как же: увидят, что выскочил из нашего дома; доложат моему сотнику, а он все уж вызнает, доберется до меня, грешной... Ох, ох, ох!

-- Так вот что, бабуся, -- сообразил Петрусь, -- обряди меня бабой.

-- Бабой?

-- Нуда, чтобы никак уже, значит, не узнали. Ведь какая ни на есть завалящая, ненужная одежонка у тебя, верно, найдется?

-- Ишь ты, ведь, выдумщик какой!

-- Так найдется, бабуся?

-- Найтись-то как не найтись.

-- Давай же сюда поскорее; не то меня еще у тебя накроют.

-- Упаси Бог и все праведники его! Ухватившись за поданную мысль, бабуся раскрыла свой сундук и не без сожаления, конечно, (что доказывали новые вздохи), достала оттуда ветхую юбку и старый-престарый шерстяной платок. Две минуты спустя наш казачок преобразился в такую же, как она, старушонку.

-- Вот за это, бабуся, сугубое тебе спасибо, -- сказал он. -- Дай-ка, я тебя расцелую.

-- Ну, ну, отстань, и меня-то еще сажей своей вымажешь! Ступай, ступай.

И она почти насильно выпроводила его на лестницу.

-- Смотри же, касатик, не попадись им в лапы! -- были ее последние слова. -- Сама-то я на улицу уже не выйду. Храни тебя Господь.

На улице Петруся снова охватило снежной вьюгой. Плотнее закутавшись в свой дырявый платок, он перебрался на противоположную сторону, чтобы прошмыгнуть незаметней. Тем не менее, когда он поравнялся с Биркинским жильем, стоявший там у калитки человек, без сомнения, один из молодцов Степана Марковича, оглянулся и окликнул воображаемую бабу:

-- Куда торопишься, молодка?

Петрусь счел, однако, за лучшее на этот раз промолчать и, по-женски подобрав взвиваемую ветром юбку, пустился бегом.

Вот и городская стена, а вон и всход наверх. "Чем отыскивать еще амбар Биркиных, да пробираться потом в темноте этим подземным ходом, не прыгнуть ли прямо со стены?"

И он уж на стене.

-- Куда тебя, дуру, нелегкая несет? Назад! -- гаркнул расхаживавший по стене часовой.

Не отвечая, Петрусь подбежал к краю стены. Часовой -- за ним и хвать за платок. Но платок остался у него в руках, а Петрусь совершил уже свое salto mortale с пятисаженной вышины.

-- Господи, благослови!

Толстый слой снега несколько умерил силу падения. Но одна нога мальчика запуталась в развеваемую ветром юбку и подвернулась. Он растянулся во всю длину. В тот же миг около самого уха у него прожужжала пуля, пущенная вслед ему часовым. Когда он тут приподнялся, то ощутил в ноге тупую боль.

"Не сломал, кажись, свихнул малость, и то слава Богу".

Он сорвал с себя последнюю принадлежность бабьего наряда -- юбку, отслужившую свою службу, и, весело посвистывая, заковылял к мерцавшим в отдалении огням польского лагеря, предвкушая удовольствие, с которым станет рассказывать своему господину о своих молодецких похождениях.

Глава восьмая

КАК ДВОЕ ТОНУТ И ДРУГ ДРУГА ТОПЯТ

Тем временем Балцер Зидек рыскал по лагерю от костра к костру, балагуря и зубоскаля с гревшимся у огня воинством. Благодаря своему острому языку, он имел в лагере большую популярность: очень уж занятно ведь большинству людей послушать, как пробирают их ближних.

Вдруг со стороны траншеи послышались спорящие голоса; потом из темноты вынырнули три фигуры: двух пушкарей и прихрамывающего между ними мальчика без шапки, с разодранным воротом.

"Эге! Да это никак щур князя Курбского: на ловца и зверь бежит!"

-- В чем провинился хлопчик, панове? -- спросил Балцер Зидек пушкарей.

Зная, каким влиянием пользуется у гетмана его шут-любимец, те с готовностью объяснили, что хлопчик попался им в руки, когда перелезал вал траншеи.

-- Верно, ясновельможный пан его велел ему оглядеть траншею, все ли у вас там в порядке. Так ведь? -- обратился шут к Петрусю.

-- Так, -- поддакнул казачок, обрадованный такой неожиданной поддержкой. -- Они же, вишь, мне и ворот оборвали...

-- А зачем, брат, пошел наутек? -- заметил один из пушкарей. -- Влез-то ведь он в траншею не отселе, а оттоле -- от крепости; значит, был в крепости у москалей.

-- Вовсе еще не значит, -- притворно вступился за хлопчика Балцер Зидек, -- когда он перелезал на ту сторону траншеи, вы его проспали; ну, а будучи на той стороне, он должен же был перебраться обратно. Ведь вы ничего, конечно, не нашли на нем?

Пушкарь замялся и переглянулся с товарищем.

-- Да мы его еще не обыскивали, -- признался он.

-- И не к чему: все равно ничего не нашли бы. Но сам хлопчик сейчас вывернет свои карманы, чтобы вы не думали...

-- А пускай их думают, что хотят! -- уперся тут Петрусь. -- Надо мной волен один господин мой -- князь Курбский; к нему меня и отведите.

-- Очень нужно нам из-за таких пустяков беспокоить его княжескую милость! -- сказал Балцер Зидек. -- Не сам же князь своими белыми руками станет рыться по твоим грязным карманам! Или, может, у тебя там какие диковины, что и показать нам жаль?

Говорилось все это с усмешечкой, даже как будто без обычного ехидства; только в бегавших по сторонам, рысьих глазках потешника блистал какой-то зловещий огонек.

-- Верно, что диковины! Обшарить бы его! -- со смехом подхватили лежавшие вокруг костра ратники: они были рады какому бы то ни было развлечению в своей серой походной жизни.