Сыновья

Дойдя до ближайших могил, она вдруг растерялась: за последнее время у нее сильно ослабло зрение, и сейчас, только нагнувшись, она могла прочесть на деревянных табличках под крестами имена и фамилии почивших. Она переходила от могилы к могиле, склонялась над каждой, а если надпись была неразборчива, нацарапана в спешке карандашом или размыта дождями, ей приходилось вставать на колени, упершись рукою в сырую, холодную землю.

Кто тут только не лежал. Старые и в цвете сил, мужчины и женщины, но более всего — юноши. Девятнадцать лет, читала она, двадцать два, семнадцать, двадцать… Полные имена на табличках звучали сурово, зрело, в отличие от уменьшительных, какими наверняка их называли при жизни. Она задерживала взгляд на воинских конспиративных псевдонимах перед фамилией — отрывистых и резких, как сигнал побудки. В одной из могил похоронен был четырнадцатилетний паренек. У его креста возлежала солдатская каска, потемневшая, покрытая ржавчиной каска взрослого мужчины. А рядом покоился поручик Волк, двадцати трех лет от роду. Тесно жались друг к другу эти могилки, словно общая земля продлевала братство по оружию, надежду.

В какую-то минуту пани Гелена почувствовала толчок в сердце. На одной из табличек она прочла: Ян. И припала к земле. Фамилия была неразборчива. На миг ей показалось, что это собственная ее фамилия. Но, внимательней приглядевшись, она разобрала: Грабовский. Ян Грабовский, и ничего более. Она долго стояла на коленях у этой могилы, потом поднялась и побрела дальше.

Остановилась только в конце двора, почти на краю огромной воронки от бомбы. Чуть поодаль разверзалась еще одна такая же воронка. Пани Гелена прошла по самой ее кромке. На дне воронок темнела густая зеленоватая жижа. А за ними было еще несколько могил. Но ни одна из них не принадлежала Янеку. Пани Гелена перешла на другую сторону двора. Там, однако, не было никакого следа погребений. Только груда кирпичей да камни. Разволновавшись, она вернулась к первым могилам, с которых начала свои поиски. И принялась перечитывать фамилии. Тревога ее возрастала. Силой воли она призвала себя к спокойствию, чтобы не запутаться окончательно в гуще крестов и не проглядеть того, который раньше, очевидно, ускользнул от ее внимания.

День меж тем установился чудесный, солнце пригревало все сильнее. Пани Гелена стянула с головы платок, расстегнула пальто, было, однако, жарко. Нагибаться стоило все большего труда. Минутами силы совсем покидали ее, и тогда приходилось садиться на землю, чтобы преодолеть головокружение и не упасть.

Скоро она опять достигла воронок. И тут только ей пришло в голову, что и на этом месте тоже ведь были могилы, но мощные взрывы в пух и прах разметали их. Воронки с темной зеленоватой водой на дне напоминали пригородные глиняные карьеры. Обрывистые их стенки выгладились, успели затвердеть.

Пани Гелена долго стояла у зияющих впадин и смотрела вниз. В мозгу не укладывалось, что такая гибель постигла именно могилу Янека, она предпочитала не доверять себе, своим глазам. И опять, в третий раз, принялась обходить могилы.

Вечерело, когда пани Гелена вернулась домой. Марии еще не было. Пан Адам лежал на матрасах и лишь на мгновенье приоткрыл глаза, когда она вошла в комнату. Возможно, он не успел даже заметить, как страшно она устала: ссутуленная спина, черные от земли руки, запавшие глаза. Он тотчас сомкнул веки и лежал не шевелясь.

Пани Гелена медленно снимала с себя пальто, платок. Потом тяжело опустилась на стул.

— И что? — спросил наконец Гродзицкий.

Она коротко рассказала обо всем. Расспрашивать он не стал. Долгое время оба молчали. Наконец пани Гелена поднялась. На столе было полно грязных стаканов и тарелок.

— Ты что-нибудь ел на обед? — спросила она.

— Да, — ответил он, не открывая глаз. — Мария с утра сварила кашу…

Она постояла минуту, глядя в окно, сиявшее сейчас закатным светом. И тяжело задумалась. «Ничего уже мой сын не увидит, ничему не обрадуется, не засмеется…» И такая щемящая боль пронзила ее, такое отчаяние, жалость и тоска, что на какое-то мгновенье она погрузилась в кромешную тьму, словно не день сейчас стоял, а глубокая ночь. Будь у нее слезы, она зарыдала бы средь этой тьмы, не о себе, нет, не о своей покинутости и одиночестве, а о сыне, которого ничто в жизни уже не сможет ни обрадовать, ни опечалить, ни разочаровать. Но слез не было, глаза ее — пустые, почти что мертвые, — оставались сухими, и это сняло напряженность страдания. Меньше страдать она не могла. Больше страдать не было сил.

Она взяла миску, в которой вчера вечером Мария мыла посуду, налила в нее воды и принялась полоскать стаканы и тарелки. И так отдалась этому занятию, что не расслышала слов мужа.

— Ты что-то сказал? — встрепенулась вдруг она.

— Да, — шепнул он.

И, помолчав, добавил тихо:

— Я, Геленка, не должен был говорить тебе этого утром.

Тарелка дрогнула в руках пани Гелены. Но она тщательно вытерла ее и отложила в сторону. И только потом подошла к мужу. Возле матрасов стоял стул. Она присела на краешек.

— Это моя вина, — сказала она вполголоса.

Он открыл глаза и сделал движение, словно хотел подняться. Но в этот самый момент она наклонилась к нему и погладила по лежавшей на одеяле исхудалой руке.

— Адам, милый, мы теперь должны быть добры друг к другу, — мягко сказала она.

1946