Страстная неделя

— Будто гестапо приехало куда-то на Лисовскую…

— Что ты говоришь? — перепугалась она. — Когда? Сейчас? И что, забрали кого?

— А, вроде евреев каких-то, — ответил он равнодушно.

Пётровская покраснела вся и сперва не могла даже слова вымолвить, будто поперхнулась этим известием. Через минуту только пришла в себя.

— Юзек! — решительно вскричала она. — Пригляди за тестом, я сейчас вернусь.

Она открыла шкаф и, вытащив оттуда платье, начала торопливо одеваться. Пётровский поморщился.

— Куда бежишь?

— К Замойскому, — ответила она коротко, натягивая чулок.

Он пожал плечами.

— Чего это?

— Как это чего? — Она выпрямилась, вся красная, вспотевшая. — Не видишь, что творится? Или прикажешь сидеть сложа руки и дожидаться, пока всех нас прикончат из-за одной жидовки? Не бывать тому! Я в гестапо не побегу, не хочу ничьей крови на совести иметь, но кое-кто побежит.

Уже одетая, она кинулась на кухню, заглянула в духовку. Тесто румянилось как надо. Вымешала бигос. И снова вернулась в комнату. Поправила волосы, припудрила горевшее лицо и схватила сумку.

— Юзек! — вспомнила она уже в дверях. — Если я через четверь часа не вернусь, вынь булки и бигос помешай. Не забудь!

— Еще чего! — буркнул он.

Потом снял пиджак и, улегшись на кровать, положил ноги на высокую металлическую спинку. Очень нравилось ему вылеживать в такой позиции.

Тем временем Пётровская, энергично убедив Владека, что по очень важному и срочному делу ей надо незамедлительно увидеться с советником, очутилась в кабинете Замойского. Это была просторная комната, устланная огромным ковром, с громоздким столом посредине и массивными библиотечными шкафами. На стенах, в щедро золоченных рамах, темнели старинные портреты. Шторы на окнах и мягкие кожаные кресла создавали атмосферу уединенного покоя.

Замойский как раз читал «Пана Тадеуша», и неожиданный визит Пётровской был ему совсем некстати. Из опыта он знал, что посещение жильцов не сулит хозяину ничего приятного. Однако благовоспитанность повелела ему немедленно встать и оживить кроличью свою физиономию любезной улыбкой. Только большой нос советника выдавал его недовольство.

Пётровская утонула в кресле и, утерев платком потное лицо, тотчас приступила к делу.

— Вы, пан советник, меня знаете, — начала она, — я человек честный, днем с огнем нынче будете искать другого, кто бы платил так исправно…

Замойский учтиво поклонился. Пётровская отдышалась и снова полезла за платком.

— Вот именно! — подтвердила она предыдущее свое заявление. — Поэтому я имею право утверждать, что в нашем доме не все в порядке.

У Замойского нос вытянулся еще немного.

— Да, пан советник, я знаю, что говорю, я не на ветер говорю! Можно ли терпеть такое в нынешние-то времена, чтобы легкомыслие одних людей угрожало жизни других? Можно ли так делать, поступать, прошу прощения, так антиобщественно?

— Но… — пробормотал Замойский.

— Да, да! — атаковала его Пётровская. — Что бы вы, пан советник, сказали, если бы вы, пан советник, узнали, что тут, в вашем доме, под вашей крышей укрывают, прошу прощения, евреев?

Замойский вздрогнул, и нос его вытянулся еще больше.

— Я ничего об этом не знаю, — произнес он слабым голосом.

— Но я-то знаю! — выкрикнула Пётровская, обмахиваясь платком. — И супруги Малецкие тоже знают.

Замойский несколько оправился после первого неприятного впечатления.

— Минуточку, позвольте, — перешел он на деловой тон, — насколько я понял, вы хотите сказать, что у супругов Малецких живут люди…

— Не люди, а жидовка! — пресекла она все сомнения.

Замойский верхом ладони потер кончик носа.

— Минуточку, минуточку… А откуда вам известно, что та женщина…

— Да ведь у меня глаза есть! — вознегодовала гостья. — Я в этом, пан советник, разбираюсь. Мне достаточно взглянуть разок.

Поскольку ей стало очень жарко в мягком кожаном кресле, она выдвинулась на самый его краешек.

— Я, пан советник, полька, — отерла она вспотевший лоб, — и к немцам с этим не побегу, так что вы, пан советник, не бойтесь…

— Ну что это вы! — Замойский развел руками, явно желая показать, что он далек от подобного предположения.

— Вот именно! Но мы-то ведь не можем жить тут, как на вулкане. Или детей тут мало, скажите?

— Да, да, — прервал ее Замойский. — Я поговорю с Малецким, надо это выяснить. Может, это какое-то недоразумение.

— Никакого недоразумения нет, — ответила она оскорблено. — Я человек ответственный.

— Разумеется, разумеется, — поспешно смягчил он свои слова. — А кроме вас еще кто-нибудь знает об этом?

— Ну, уж это мне неизвестно, — пожала она плечами. — Это дело не мое. Я-то никому не говорила. Но люди есть люди… От них ничего не скроешь, мигом пронюхают.

— Разумеется, разумеется, — согласился он. — Я все это выясню.

Он проводил ее до самой прихожей и попрощался в присутствии Владека с такой изысканной любезностью, что она вернулась домой совсем ублаготворенная. Но едва переступила порог своей квартиры, как в нос ей ударил подозрительный запах гари. Охваченная дурным предчувствием, она влетела на кухню. В плите бушевал веселый огонь. Из горшка с бигосом несло горелым. Она заглянула в печь и заломила руки при виде траурно черных струделей. Но гнев тут же возобладал над огорчением.

Пётровская ворвалась в комнату. Вид мужа, беспечно развалившегося на постели, привел ее в бешенство.

— Ах ты дрянь! — завопила она. — Говорила тебе, бездельник ты этакий, чтобы приглядел за пирогами. И что теперь будет? Дерьмо будешь жрать!

Но, прежде чем она успела излить всю свою ярость, Пётровский соскочил вдруг с кровати, рванулся к ней и, схватив за кисти рук, припер к стене.

— Больно! — простонала она, перепуганная. — Ты что, Юзек?

— Вот именно, — он еще сильнее стиснул ей запястья. — Будешь, холера, не в свое дело соваться?

— Да ведь я из-за тебя, Юзек! — пыталась она защищаться. — Я за тебя боюсь.

— Будешь? — повторил он.

От боли и унижения глаза ее наполнились слезами. Но вместе с тем полуобморочное бессилие лишило ее воли. Она была беззащитна перед этим человеком. Вот уже пять лет, день за днем, на счастье ее и несчастье, он покорял ее своим телом, своим дыханием и голосом.

— Будешь? — повторил он еще раз.

Она только покачала головой.

— Не будешь?

— Нет, — шепнула она.

— Смотри у меня! — сказал он сквозь зубы.

И оттолкнул ее от себя с такой силой, что, споткнувшись о порог, она зацепилась за ближайший стул и упала. Пётровский пожал плечами. Потом с презрением захлопнул дверь ногой.

Только минуту спустя она медленно поднялась и, глотая слезы, принялась растирать отекшие руки. И вдруг заметила, что, падая, порвала чулок — на самом видном месте, впереди. Это были шелковые французские чулки, купленные всего неделю тому назад на Керцеляке за большие деньги, трудно доставшиеся ей при спекуляции. Теперь она заплакала навзрыд и сквозь слезы, обиду и гнев громко начала причитать:

— Чтоб ты сгинула, обезьяна жидовская, ты, жидовка проклятая! Человек мучается, вкалывает, и из-за такой вот… Бога, что ли, нет на свете…

Желая успокоить нервы, Малецкий возвращался домой пешком. Надо было пройти через весь город, преодолеть многокилометровую дорогу, но ни ходьба, ни усталость не смогли заглушить терзавших его мыслей.

Варшава окружала его, полнясь движением, шумом, гомоном. Весенний день близился к концу, но лавки и магазины были еще открыты. В витринах, в пестром изобилии военного времени, в толпах, заполняющих тротуары, ощущался близящийся праздник. Гурьбой высыпали и уличные торговцы, шумно нахваливая свои товары. На углах стояли корзины фиалок, калужниц, первоцветов. В воздухе пахло весной. И небо тоже было бы весенним, если бы его светлую, нежную голубизну не затмевали серые дымные полосы. Над гетто, подобный огромному чудищу, возносился черный, почти неподвижный клуб дыма. Отголоски ожесточенной перестрелки, многократно усиленные эхом, слышались меж домов, взрывы то и дело сотрясали землю.