Страстная неделя

Примерно на середине Пулавской улицы Малецкий стал свидетелем такого происшествия.

Пулавская в этой ее части была с левой стороны застроена старыми развалюхами, покосившимися деревянными домишками. Жила в этих мрачных норах сплошь беднота в грязи и нищете несусветной. Это тем более бросалось в глаза, что на другой стороне улицы, справа, высились светлые чистые современные здания. На задах лачуг тянулись убогие огородики, в основном картофельные, в эту пору еще серые, невскопанные.

И вот, с той стороны Малецкий услышал вдруг вопли. Он остановился. И с ним вместе несколько прохожих.

За маленьким, согнутым в три погибели оборванцем гналась по картофельным участкам толпа улюлюкающих ребятишек.

— Еврей! Еврей! — слышались звонкие детские голоса.

Они мчались целой оравой, забрасывая беглеца камнями и комьями земли. А тот, видимо, бежал уже из последних сил. В какой-то момент он хотел было свернуть в сторону, но оттуда со свистом и воплями уже спешила другая ватага. Тогда он бросился в сторону улицы.

Маленький, чернявый, в лохмотьях, сквозь которые просвечивало сине-желтое худосочное тельце, он стремительно выбежал из-за хибарки прямо на тротуар, но улица, трамвай, который как раз проезжал мимо, группы неподвижно стоявших людей, ошеломили его, и он на мгновение остановился. Это его погубило.

С расстояния каких-нибудь четырех-пяти метров к нему направился молодой высокий немецкий солдат. Ребятня, должно быть, увидела солдата еще издали и тут же словно испарилась. Кое-кто укрылся за домишками и оттуда выглядывал украдкой.

Но маленький еврей заметил приближавшегося солдата только в последнюю минуту. Он вздрогнул, втянул голову в острые свои плечики, но бежать уже не пытался. Неподвижными, широко раскрытыми глазами смотрел он на здоровяка немца. Он не крикнул и не сопротивлялся, когда солдат схватил его, как щенка, за шиворот и, отогнув ему голову назад, заглянул в лицо. Уставился на него застывшим, невидящим взглядом.

— Еврей? — спросил немец спокойно, без всякого гнева.

Малыш ничего не ответил. Тогда солдат, одной рукой все так же держа мальчика за шиворот, другой вынул револьвер и, не целясь, выстрелил дважды, раз за разом.

А дом, в котором жили Малецкие, с раннего утра был охвачен предпраздничной суетой.

В квартире Осиповичей на третьем этаже громко толкли что-то в ступке. Слуга Замойского Владек выколачивал перед домом ковры и килимы, а Пётровская в подвернутой до колен юбке мыла окна и драила подоконники. Вацек Пётровский носился босой по двору и, размахивая сосновой веткой, выкрикивал что-то невразумительное. Вскоре появился и Стефчик Осипович. С минуту он стоял в дверях и, жуя ломоть хлеба с маслом, внимательно наблюдал за своим другом. Потом внезапно одним прыжком спрыгнул с лестницы и, по странному своему обыкновению, подражая кенгуру, принялся скакать вокруг Вацека. Чуть погодя вниз сбежал его отец, доцент математики, бледный, худой, с безумным взглядом. Вспугнутый стуком ступки, он с книгой, тетрадкой и карандашом устроился было между елочек. Однако не успел он сесть там и углубиться в работу, как его настигли вопли юного Пётровского. Нацепив на голову платочек — солнце сильно уже припекало, — доцент рысью помчался в сторону песчаного поля за домом.

— Вацек! — крикнула из окна Пётровская. — А ну, заткнись! Порки захотел?

Малыш, перепуганный, присел на корточки. Но быстро пришел в себя. Едва Пётровская, сверкая белизной своих огромных икр, нагнулась над миской с мыльной водой, как он пронзительно взвизгнул, вскочил и, размахивая веткой, с воем понесся на улицу. За ним помчался вскачь Стефчик Осипович.

Теперь вниз сошел еще заспанный, в распахнутой рубахе Пётровский. Лениво потянулся, зевнул и, пригладив ладонью густые, встрепанные волосы, подтянул спадающие штаны. Одновременно посмотрел в сторону балкона Малецких. Он был пуст, окна заслонены темной шторой.

Пётровский еще раз потянулся и сошел со ступенек.

— Слушай, старуха! — Он стал перед окном. — Дайка сигаретку.

Пётровская выпрямилась.

— Старуха! Видали такого! — отрезала она язвительно. — Сам возьми.

Он пожал плечами, зевнул.

— Ну, давай, принеси! Неохота в квартиру идти.

— А чего тебе еще делать! Не видишь, я занята?

— О господи! — нахмурился Пётровский, — Столько разговоров!

Она сошла наконец с подоконника, минуту спустя вернулась с сигаретой и подала ему через окно.

— Бери, ты, прохвост! Лучше бы помог мне, чем лодырничать целый божий день…

Он засмеялся добродушно и подошел к Владеку, чистившему щеткой большой гуцульский ковер.

— Огонька не найдется, пан Владек?

Владек кивнул головой. Он отложил щетку и вытащил зажигалку из своей щегольской лакейской жилетки. Подав огонь Пётровскому, он и сам закурил. Сигареты он держал в серебряном портсигаре. И вообще придавал большое значение внешнему виду. Брюки у него были безукоризненно отутюжены, светлые волосы старательно прилизаны.

Пётровский затянулся и снова взглянул в сторону балкона Малецких. Утреннее солнце щедро освещало окна второго этажа. Он оперся о железную стойку. Отсюда очень удобно было обозревать весь дом.

— Что слышно, пан Владек? — спросил он.

— Праздник, — ответил тот лаконично, рассматривая свои ухоженные ногти.

— Прием у вас ожидается? — поинтересовался Пётровский, разумеется, имея в виду Замойского.

Владек понял его.

— Где там! — Он слегка поморщился. — Денег у нас нет!

— Отчего же?

— Жильцы не платят.

— Я плачу регулярно, — заметил Пётровский. — Меня упрекнуть не в чем.

— Вы да, — согласился Владек. — Но вот Карская, к примеру, уже четвертый месяц нам должна. А Осипович третий!

— Выгнать! — деловито посоветовал Пётровский.

Владек стряхнул пылинку с жилетки.

— Эх. это ведь легко сказать. Надо же войти в положение человека. Мы бы на такое не пошли…

— Это похвально! — буркнул Пётровский, как бы невзначай общаривая взглядом окна второго этажа.

— Само собой! — ответил Владек с оттенком спокойной и осознанной гордости.

Ирена очень плохо спала в ту ночь. Многократно пробуждалась от чуткого сна и всякий раз с мучительным усилием приходила в себя. Однако не вставала. Раз только приподняла штору.

Ночное небо пылало вдали. Она быстро опустила штору, лежала с закрытыми глазами, объятая тишиной и тьмой, которые не приносили сна. Издалека то и дело доносились выстрелы и сильные взрывы. Крепче заснула она только под утро, когда стало светать на дворе и зачирикали первые воробьи.

Проснулась она средь мерцающих в затемненной комнате солнечных бликов, усталая и разбитая, с острой головной болью. Словно отравлена была мыслями, которые пыталась подавить в себе, предать забвению. Она ни о чем не думала, ни одно воспоминание не врывалось в ее оцепенелую душу. Она была парализована, оглушена, все словно бы умерло в ней: и страх, и страдание, и надежда. Ирена долго лежала средь этой мучительной пустоты, и единственное, что доходило до ее сознания, — резкие, пронзающие тишину звуки со двора: стук ступки, выколачивание ковров, крики детей.

Слышала она и то, что Анна хлопочет в квартире. В какую-то минуту ей даже почудилось, что Анна подошла к двери и прислушивается. Но она не подала признаков жизни. Боялась, что Анна войдет, предпочла притвориться спящей. И вздохнула с облегчением, услышав хлопанье входной двери. Минуту еще прислушивалась. В квартире царила тишина.

Ирена встала и подняла штору, солнце залило комнату ярким светом. В первую минуту он ослепил ее. Она прикрыла глаза ладонью и тогда только увидела Анну с хозяйственной сумкой, медленно, тяжело переходившую улицу.

Перед домом разговаривало двое мужчин. Один был тот самый, что вчера после полудня видел ее на балконе. Она сразу заметила также, что Пётровский, опершись спиной о железную стойку, следит за ее окном. Ирена невольно отпрянула и стала так, чтобы, видя двор, самой оставаться невидимой. Однако Пётровский, сунув руки в карманы штанов, так настойчиво смотрел в сторону балкона, что она, опасаясь, как бы он не заметил ее, отошла еще дальше. Но эпизод этот встревожил ее. Минуту спустя, услышав звуки выбивалки, она снова подошла к балкону.