Алекс и другие

Разъясняя в опубликованной недавно статье, как он создавал этот трудный жаргон, Барджес подчеркнул, что это было для него нелегким делом. Иногда он шел от аллитерации. Например, английский термин Horrorshow (показ ужасов) он заменил искаженным русским Horosh (от слова «хорошо». — Ю. ЛС.), Но чаще он просто вплетал в английскую речь наши слова. Например, участники банды Алекса именуются «drougs» (други). Их штаб-квартирой служит «молочный бар», где, нажимая на чувствительные места кукол-автоматов, изображающих голых женщин, они цедят в свои стаканы молоко, в котором разбавлен наркотик, именуемый «Korovo» (корова. — Ю. Ж.). То и дело западный читатель и кинозритель спотыкаются о неизвестные им слова dralse (драться), glazes (глаза), zoubies (зубы), Jioudis (люди), devotchka (девочка), соllосоlе(колокол).

Всему этому лингвистическому рукоделию, быть может, и не следовало бы придавать существенного значения, тем более что читатель не принял этот роман, и он, как я уже говорил, канул в безвестность в 1962 году, и только теперь Кубрик, поставив по этой книге свой фильм, дал ему второе рождение. Но в том-то и дело, что замысел автора «свалить в одну кучу весь мир», столь справедливо разгаданный Пьером Маркабрю, был положен в основу и романа, и фильма.

Однако и это еще не все. Главное, пожалуй, состоит в том, что Барджес, а в еще большей мере Кубрик, не замечая глубокой противоречивости своей фабулы, сначала показывают во всей их гнусности и подлости деяния Алекса и его «drougs» и тем самым вызывают у читателя и зрителя глубокое и законное негодование, а затем, повернув на 180 градусов, изо всех сил стараются оправдать их страшные поступки, поскольку-де с волками жить — по-волчьи выть, а не будешь волком — погибнешь.

Больше того, Барджес писал в одной из статей, посвященных его литературному детищу: «Алекс — это мы с вами, но в более интенсивной степени. Он обладает тремя главными человеческими качествами: любовь к агрессии, любовь к речи, любовь к красоте». А Кубрик, когда сотрудник журнала «Экспресс» спросил его, чем он объясняет «своеобразное гипнотическое влияние, производимое Алексом» на зрителя, ответил: «Тем, что Алекс представляет собой наше подсознание… Подсознание — не сознание. В своем подсознании каждый из нас (!) убийца и насильник».

В другом интервью, которое процитировал журнал «Ньюсуик» 3 января 1972 года, Кубрик сказал: «Хотя и существует определенная доля лицемерия в этой области, но каждого человека привлекает насилие. Ведь человек — это самый безжалостный убийца, какой когда-либо жил на земле. В нашем интересе к насилию частично отражается тот факт, что где-то на уровне подсознания мы мало чем отличаемся от наших примитивных предков». И кинообозреватель журнала Пол Циммерман, подхватив это утверждение, тут же добавляет от себя: «Будучи фигурой фантастической, Алекс взывает к чему-то темному и первородному внутри каждого из нас. Он вскрывает наше подсознательное стремление к немедленному удовлетворению половых инстинктов, к непосредственному высвобождению наших гневных и злобных чаяний и приглушенных инстинктов, к отмщению и вскрывает нашу страсть к приключениям и возбуждению…»

«Насилие само по себе не обязательно вызывает отвращение, — говорит Кубрик. — С точки зрения самого Алекса, он прекрасно проводит время, и я хотел бы, чтобы его жизнь раскрылась перед вами так же, как она раскрывается перед ним, а не искаженная современными благочестивыми условностями».

Любопытно, что Кубрик в какой-то мере симпатизирует Алексу и даже не скрывает этого. В беседе с тем же сотрудником журнала «Экспресс» он многозначительно заявил: «Что касается меня, то единственный персонаж, с которым я всегда сравнивал Алекса, это Ричард III. Нет никаких причин не ненавидеть Ричарда III, но нельзя не восхищаться (!) им в эмоциональном плане».

Вот какой неожиданный поворот совершился в оценке убийцы и насильника, зверские преступления которого показываются с подчеркнутой натуралистичностью деталей на протяжении всей первой половины романа и фильма. Я дважды перечитал эти поразительные заявления Барджеса и Кубрика, не веря глазам своим. Но они сформулировали свои мысли с исчерпывающей точностью, и никакой ошибки в их толковании быть не могло.

Но сейчас, пожалуй, пришло время рассказать несколько подробнее, как эта крутая ломка в развитии сюжета происходит в романе и в фильме.

Метаморфозы Алекса

Я не буду подробно излагать первую половину фильма, изобилующую самыми чудовищными сценами убийств и изнасилований. В этих сценах Кубрик действительно издевается над своим гнусным героем; сатирический элемент неизбежно присутствует при обрисовке самых страшных сцен, хотя сатира эта не всегда доходит до зрителя. Когда Алекс и его «други» истязают писателя и коллективно насилуют его жену под залихватский мотив известной песенки

«Споем под дождем»; когда Алекс насилует подряд двух девчонок и кадры мелькают в неимоверно учащенном ритме под звуки увертюры к опере «Вильгельм Телль»; когда Алекс совершает убийство под аккомпанемент музыки Россини, а после всех своих злодейств наслаждается Девятой симфонией Бетховена, — в зрительном зале звучит громкий смех. Нарочитые контрасты зрительного ряда и музыкального сопровождения не только не рождают у зрителя чувства протеста, но, напротив, вызывают у него облегчающее душу ощущение, что все это — не настоящее, все это «понарошку».

Но вот Алекс вступает в конфликт со своими «другами»: он пытается навязать им свою абсолютную власть, превратив их в послушных ему и нерассуждающих ручных псов, а они, как сказано в романе и как показано на экране, требуют «более демократического» ведения дел в банде. Алекс жестоко подавляет их бунт, избивая в кровь своего подручного Момо, но назавтра же они ему жестоко мстят, устроив на месте очередного убийства коллекционерши эротических скульптур западню, где Алекса хватает полиция, после того как он проламывает голову коллекционерше гигантским скульптурным изображением фаллоса.

Вот тут-то и начинается вторая, и по замыслу авторов, и по оценке западной критики, главная половина фильма, ради которой, как утверждают Барджес и Кубрик, написан роман и поставлен фильм. Тут уже мы вступаем в область философии, морали и политики, причем в центре всего стоит проблема, которую французский критик Робер Шазаль сформулировал так: «Мораль (романа и фильма) состоит в том, что нельзя лишать человека его права делать выбор между добром и злом, хотя бы даже для того, чтобы защитить общество». Вот как!

Но что же происходит на страницах романа и на экране?

Суд приговаривает Алекса за зверское убийство к 14 годам тюремного заключения. Его одевают в тюремную одежду. У него отнимают все, даже имя. Отныне его зовут «заключенный № 6 655 321». Алекс, будучи человеком ловким и изворотливым, находит способ как-то скрасить эту страшную жизнь в заключении, которая опять-таки показана на экране весьма убедительно и беспощадно. Он вдруг делает вид, что является глубоко религиозным человеком, становится пономарем в тюремной церкви, входит в доверие к священнику, который, узнав о том, что Алекс обожает классическую музыку, доверяет ему стереопроигрыватель, на котором тот во время мессы воспроизводит свои любимые произведения Баха и Генделя.

Тем временем правительство, озабоченное неуклонным ростом преступности, решает в экспериментальном порядке попробовать некий метод насильственного лечения их «методом Людовико», подобно тому как людей отучают от курения и от пьянства; этим методом, опирающимся на использование условных рефлексов, можно, оказывается, отучить человека от убийств и изнасилований; едва у него возникнет такое поползновение, как его охватит невероятный приступ тошноты, выворачивающий его наизнанку, и он ничего не сможет сделать. Этот эксперимент решено проводить под наблюдением самого министра внутренних дел. В качестве «подопытного кролика» выбирают Алекса.