Люди грозных лет

Дробышев смотрел на эту рваную световую линию и мысленно представлял весь огромный фронт, рассекающий родную страну на две части. На одной стороне были свои, советские люди, а на другой, где тревожно и угрожающе густела темнота, затаился враг, которого теперь Дробышев чувствовал физически, всем своим существом, как злую силу, которая заставила и его самого и других советских людей бросить все свои любимые дела, надеть серые солдатские шинели и сидеть в этих траншеях, мокнуть под дождем, дрожать от стужи, проливать свою кровь и рисковать собственной жизнью. Поняв это, Дробышев не чувствовал себя маленьким, беспомощным, каким он представлял самого себя всего несколько часов тому назад. Нет, он не маленький и не беспомощный! Всего в нескольких метрах справа стоит станковый пулемет, а в сотне метрах вправо и влево стоят еще три таких же станковых пулемета, и он, Костя Дробышев, командир четырех станковых пулеметов, которые, попробуй только противник перешагнуть эту зыбкую сейчас, обозначенную вспышками ракет линию фронта, сразу же выплеснут поток горячих пуль и закроют целую полосу родной земли.

От сознания этого ему стало радостно и тепло. Отчетливые и ясные мысли одна за другой складывались в голове. Он думал, как завтра с утра, если на фронте по-прежнему будет тихо, начнет заниматься с пулеметчиками, расскажет им все то, что узнал в военном училище, как подружит с каждым из них, как добьется, что его взвод будет самым лучшим в роте, в батальоне, в полку, а может быть, и во всей дивизии. А потом, когда наши соберутся с силами и начнется большое наступление, его взвод двинется вперед, заливая свинцом противника и не давая ему ни отдыха, ни передышки. Все люди, что были во взводе, представлялись теперь Дробышеву хорошими, мужественными, смелыми. И самого себя он чувствовал мужественным и смелым, способным учить этих людей пулеметному делу, командовать ими в бою.

Легкой походкой, нащупывая руками стены хода сообщения, двинулся он к своей землянке и, подойдя к двери, услышал незнакомый визгливый голос:

— Ну что? Что ты мне доказываешь? — выкрикивал голос в землянке. — Мальчишка — этот лейтенант, юнец неоперившийся. Ему бы дома на печке сидеть, а не людьми командовать!

— Ох, Чалый, до чего же ты злой человек, — глухо проговорил второй голос. — Что ты злобствуешь, понять не могу.

— Да, я злой, злой, — еще визгливее выкрикнул первый голос, — и буду злым! Присылают мальчишек командовать нами, а они накомандовали: до Москвы немец добрался, до Волги, до Кавказа…

— Ну, молод лейтенант, зато грамотный он, училище закончил, — возражал второй голос.

— Все равно юнец! — выкрикнул Чалый. — Соску ему… За юбку материну держаться.

Ошеломленный, Дробышев едва устоял на ногах и, дрожа всем телом, в полубеспамятстве отступил назад, споткнулся обо что-то, быстро встал и, шепча: «Я докажу! Я не юнец!» — ходом сообщения побрел, сам не зная куда.

— Стой! Кто идет? — тихо окликнули его из темноты.

— Дробышев, лейтенант Дробышев, — машинально ответил он.

— Товарищ лейтенант, рядовой Мякишев дежурит у пулемета. На огневой все в порядке! — доложил все еще не видимый в темноте пулеметчик.

Мякишев говорил добрым, ласковым голосом, и это успокоило Дробышева. Он склонился к пулемету, ощупал руками раскрытую коробку с патронами, потрогал холодные рукоятки, мысленно повторяя: «Я докажу, докажу, что не юнец!»

— Вот, кажется, и смена идет, — проговорил Мякишев, и Дробышев услышал приближающиеся шаги.

— Вы здесь, товарищ лейтенант? — сказал подошедший командир расчета сержант Калитин. — А мы вас ужинать ждали.

— Спасибо, я не хочу, — ответил Дробышев.

— Разрешите менять пулеметчиков? — спросил Калитин.

— Да, да, меняйте, — ответил Дробышев.

— Валузенко, принимайте дежурство, — скомандовал Калитин, — смена в двадцать четыре ноль-ноль.

«Значит, Чалый в землянке остался, — подумал Дробышев, — а дежурить будет второй номер, Валузенко».

Он хотел было остаться у пулемета и не ходить в землянку, потом, решив не показывать виду, что слышал слова Чалого, вместе с Калитиным и Мякишевым вернулся в землянку. Открыв скрипевшую дверь и войдя первым, Дробышев сразу увидел Чалого. Положив руки на столик, он сидел в напряженной позе, словно готовый к прыжку куда-то в сторону ярко горевшей лампы. Темные густые волосы его были взлохмачены, ворот гимнастерки расстегнут, худое горбоносое лицо нахмурено. Он даже не пошевелился при входе Дробышева, сидел полуразвалясь, словно ничего не видя. Недоброе чувство к нему поднялось у Дробышева.

— Вот ваш мешок, товарищ лейтенант, вот матрац, подушка, — сердито посматривая на Чалого, с заметным смущением говорил Калитин, — вот эти нары для вас. И ужин сейчас подогрею.

— Нет, нет, ужинать я не хочу, — остановил его Дробышев.

— Надо есть, товарищ лейтенант, на фронте силы нужны, — вдруг подняв голову, сказал Чалый, — а силы, они от пищи в человека вливаются.

— Ты бы спать ложился, — прервал его Калитин, — через два часа дежурить.

— А что спать? Человек и так треть жизни спит, — нехотя возразил Чалый, — а я, пожалуй, и больше проспал.

Дробышев видел, как волновался и переживал Калитин, бросая на Чалого злые взгляды и, видимо, боясь его какой-нибудь непристойной выходки. Мякишев и второй подносчик патронов — маленький остроглазый Файзулин — сидели у печки, настороженно посматривая на Чалого и на лейтенанта. Очевидно, и они ждали чего-то от Чалого. Стараясь казаться спокойным и равнодушным, Дробышев достал из мешка одеяло, простыни и неторопливо стелил постель.

— Товарищ лейтенант, а вы играете на гитаре? — неожиданно спросил Чалый.

— Нет, — ответил Дробышев, чувствуя, что начинается неприятный разговор.

— А на балалайке?

— Тоже не играю.

— И на гармошке вы играете?

— И на гармошке не играю.

— Э-э-э! А вот лейтенант Астафьев, — знаете лейтенанта Астафьева? — тот на чем угодно играет. Ну и жизнь от этого в первом взводе! Не жизнь, а сплошное веселье.

Чалый говорил резким, неприятным голосом, неотрывно и вызывающе глядя на Дробышева. Почернелое, с ввалившимися щеками лицо его было злым и насмешливым. Калитин, все так же бросая на него косые взгляды, несколько раз пытался сказать что-то, но не решался, видимо стесняясь Дробышева.

— А вы играете на каких-нибудь инструментах? — подавив растерянность, резко спросил Дробышев.

— В совершенстве владею патефоном, — без тени смущения ответил Чалый.

— Товарищ лейтенант, разрешите расчет укладывать спать? — решительно перебил Калитин.

— Да, да! Пожалуйста.

— А мне что-то не хочется, — потягиваясь и зевая, сказал Чалый.

— Прекратить разговоры, товарищ Чалый! — прикрикнул Калитин и обернулся к Дробышеву. — Я буду дежурить. У нас во всем батальоне такой порядок — сержанты ночью не спят. Так сам капитан Лужко приказал.

Как ни был взволнован событиями прошедшего дня Дробышев, а молодость взяла свое. Едва он лег на жесткий, с непримятой грубой соломой матрац и на такую же колючую подушку и покрылся одеялом, как волна сладостного забытья наплыла на него. Он не слышал, как на соседних нарах ворочался и ворчал Чалый, как через каждые два часа сержант менял очередные смены пулеметчиков. Даже сны не посетили Дробышева в эту первую командирскую ночь. Проснулся он, когда сержант погасил лампу и в узкое окошко уже сочились неяркие проблески утреннего света. Все свободные от дежурства пулеметчики спали, и только Калитин стоял у окна. Услышав шорох, он обернулся и тихо спросил:

— Проснулись, товарищ лейтенант?

— Да. И выспался здорово, — торопливо поднимаясь, ответил Дробышев.

— А теперь умойтесь. Водичка холодная, ключевая, — совсем по-домашнему сказал Калитин и, вдруг посерьезнев, отчетливо доложил: — В отделении все в порядке. Ночь прошла спокойно, никаких происшествий не было.

Дробышев еще не успел умыться, как пришел Козырев. Он так же был нетороплив, спокоен, и только за бессонную ночь лицо его заметно осунулось, под глазами залегли густые тени. Он доложил, что во взводе все в порядке, никаких распоряжений от командира роты не поступало. Дробышев с радостью слушал его, забыв о переживаниях вчерашнего дня.