Люди грозных лет

— Искореняется характер шоферский! Ни тебе ругнуться, ни лишнюю стопку перехватить! Как в монастыре живем.

И действительно, вся жизнь гаража резко переменилась. Круглые сутки весело гудели моторы; раздавая наряды, задорно покрикивала диспетчер, то — и дело уходили и приходили грузовики. Но машин по-прежнему не хватало. Требований к гаражу было так много, что как ни жалел Селиваныч молодых женщин-шоферов, пришлось и их перевести на двухсменную работу.

Вездесущий Яковлев через какое-то военное ведомство раздобыл два десятка трофейных грузовиков. Когда на военных тягачах целой колонной приволокли их к гаражу, Селиваныч долго смотрел на пестро разрисованные фашистскими знаками, белыми крестами, разным зверьем и птицами борта и кабины и укоризненно качал головой:

— Да нам краски одной, чтоб эту пакость замазать, пуды потребуется.

— Ничего, папаша, — отвечал круглый как шар веселый воентехник второго ранга, пригнавший машины, — утрясется все! Хватит им на Гитлера работать, пусть нам послужат! Они вовсе не германские, эти грузовички-то. Вон те два французские, та самая настоящая бельгийская, эта вот троечка — англичанки, а вся голова доподлинная американская, фордовская. Вишь, чья техника-то против нас. Ну, у французов, бельгийцев захватили немцы, а фордовские-то наверняка на золотишко куплены.

Трофейные машины поставили в ряд, и шоферы, улучив свободную минуту, возились около них, изучая незнакомые устройства.

— Ты как, знакома с этим? — отозвав Веру в сторону, тревожно спросил Селиваныч. — Я-то на фордах ездил, только не на этих, на старых, а вот ни англичанок, ни французских и в глаза не видывал.

— Я и фордовских не знаю, — с горечью призналась Вера.

— А придется знать. И ремонтировать их, проклятых, нужно и шоферов переучивать ездить на них. Ты подыщи-ка, может, книжонки есть какие, учебники, что ль, или инструкции. Прочитай и мне расскажешь, сам-то я не больно мастер по книжкам, все больше не головой, а руками доходил.

Однако события опередили замыслы и Селиваныча и Веры. Старика в необычное время вызвал директор завода. Через полчаса Селиваныч вернулся, устало присел на крыло грузовика и, вздыхая, проговорил:

— Ну, девка, и заварили мы с тобой кашу!

— А что, Иван Селиванович?

— Что, что! — хмурясь, буркнул Селиваныч. — В академию нас с тобой превращают. Еще приказали подготовить выпуск шоферов, и опять одни женщины, да какие там женщины, девчонки, а не женщины! Самой старшей двадцать, а младшей семнадцать. Ну, комсомолки, это я понимаю, энтузиастки, активистки, но года-то, года!.. И силенки!..

— У нас же работают молодые девушки, и неплохо, — возразила Вера.

— Ах, да не про это я! — отмахнулся Селиваныч. — Не до курсов нам. И так голова кругом идет. Тут еще директор строго-настрого приказал вот это зверье в ход пустить, — презрительно кивнул он в сторону трофейных машин, — и срок тоже — три месяца! Хоть разорвись на части, а и шоферов новых дай и иностранцев в ход пусти. А этот друг наш, Яковлев, посмеивается только и директору поддакивает. Ну, появись он только! Я его так распушу!

Как раз в этот самый момент в воротах гаража показался Яковлев. Словно предчувствуя столкновение, он шел медленно, весело переговариваясь с шоферами и беззаботно посмеиваясь.

— Что же, Александр Иванович, — набросился на него раздраженный Селиваныч, — даже ни слова в нашу защиту!

— От кого защищаться-то, Иван Селиванович, — беззаботно смеясь, ответил Яковлев, — разве только от самого себя!

— Так это вы придумали? — наступая на Яковлева, вскрикнул Селиваныч.

— Не я один, но и мое кое-что есть.

Селиваныч продолжал наскакивать на Яковлева, упрекая его в несерьезности, в непродуманности решения, в легкомысленном отношении к важным делам.

— Иван Селиванович, да вы же не знаете всего, что намечено дирекцией и райкомом партии.

— И знать не хочу! — выкрикнул Селиваныч, но, поняв, что последними словами хватил через край, сурово спросил: — Какие такие еще мероприятия?

— На днях к вам придет механик, как раз нужный нам человек, специалист по машинам иностранных марок.

— Это еще неизвестно, что он за специалист! Может, такой же, как я инженер, — заметно сдаваясь, все еще сопротивлялся Селиваныч.

— Иван Селиванович, нельзя смотреть на вещи только со своей точки зрения. Нам шоферы нужны. Вы прекрасно знаете, что делается на заводе. Новые станки получаем, и скоро все цехи войдут в строй. И все это почти на пустыре, в голых стенах, на эвакуированной территории. Наш завод на Урале, а здесь второй завод возрождается. Теперь партия и правительство поставили новую задачу: к весне в шесть раз увеличить выпуск продукции! А для этого завод должны обслуживать не десять, не двадцать автомобилей, а минимум полторы сотни!

— Ну, так бы и говорил, — с обидой упрекнул Селиваныч, — а то давай курсы, а зачем — и не поймешь.

— Вот видите! А вы сразу в атаку. Придется Веру Васильевну полностью освободить от всех работ. Пусть-ка она только курсами занимается.

— Это уж нет! — вновь заупрямился Селиваныч. — Ни в жисть не освобожу! Она у нас молодая, сильная — справится.

— Конечно, Александр Иванович! — воскликнула Вера. — Курсы это же не целый день…

— Ну что же, смотрите, — согласился Яковлев, — только не торопитесь, подумайте. Войне еще конца не видать, сил много потребуется…

Издали увидев свой дом, Вера невольно остановилась. У подъезда стоял военный и пристально рассматривал табличку с фамилиями жильцов. Мгновенная догадка острой радостью пронзила Веру. Военный стоял к ней спиной, и она не видела его лица. Только немного опущенные плечи, крепкая невысокая фигура и приставленные одна к другой ноги в хромовых сапогах напоминали что-то знакомое и близкое. Видимо найдя нужную фамилию, военный отвернулся от таблички, и Вера увидела его лицо.

— Сергей! — закричала она и побежала к нему.

Это был Сергей Поветкин, лучший друг Петра Лужко и однокашник Веры по техникуму.

Сжимая его руку, неотрывно глядя на него и безостановочно говоря, Вера и узнавала и не узнавала Поветкина. Кажется, он был все такой же, как и в тот осенний вечер, пять лет назад, когда на подмосковной станции провожали их в военное училище. У него было все то же худое, с острыми скулами и раздвоенным подбородком лицо, те же голубые, с венчиками желтизны вокруг зрачков мечтательные глаза, тот же прямой нос, который в техникуме шутя назывался греческим. Все, кажется, было прежним, но Поветкин был уже не тот. Это Вера видела не потому, что он стал выше ростом, шире в плечах, что у него на петлицах алело по две «шпалы», а на рукавах золотились майорские нашивки. Нет, просто он стал не юным студентом Сережкой, а зрелым мужчиной Сергеем Поветкиным, который не только был старше по годам, но и прошел такую жизнь, которая сделала его взрослее, серьезнее и мудрее.

Особенно остро почувствовала это Вера потому, что сама еще по-настоящему не окунулась в жизнь, хоть и была самостоятельным работником, внутренне чувствовала себя еще девчонкой. Поэтому в первые секунды Вера без умолку и бессвязно говорила, не зная, что и как говорить, как держаться с ним. Однако старая дружба оказалась сильнее этого замешательства.

— Сережа, Сережка! — звонко, по-студенчески просто и душевно вскрикнула она. — Какой ты стал, Сережка! Неужели и Петро такой? Что же мы стоим у подъезда, пойдем к нам, поговорим. Сережа, я так рада…

Глава тридцать вторая

В управлении кадров, где майор Поветкин получил назначение на должность начальника штаба стрелкового полка, его попросили взять с собой лейтенанта Дробышева, который был назначен командиром пулеметного взвода в тот же полк. Поветкин согласился и потом не однажды раскаивался в этом.

Высокий, туго перетянутый в талии, тоненький, словно готовый переломиться, лейтенант, несмотря на свои, как он говорил, девятнадцать лет, был так наивен и так напичкан мечтами свежеиспеченного командира, что Поветкин, слушая его бесконечные разговоры, вначале снисходительно улыбался, а потом смертельно устал от этой болтовни и не обрывал Дробышева лишь из-за своей прирожденной деликатности. Непрерывно поправляя новенькое обмундирование, Дробышев морщил курносое веснушчатое лицо и, как заведенная машина, говорил и о своем детстве и о войне, рассуждая обо всем серьезно, обстоятельно, вынуждая Поветкина невольно улыбаться. Он с первых же слов понял, что перед ним восторженный, еще не совсем ушедший из детства юноша, никогда не видевший войны и судивший о ней по рассказам других и по тому романтическому представлению, что сложилось в его воображении.