Люди грозных лет

«Нет! Только к своим и только драться, — окончательно решил он, — прорваться из окружения, по пути громить фашистов и соединиться со своими войсками на фронте».

Однако, решив это, он вспомнил, что больше половины людей он совсем не знает, а идти на такое дело можно только с людьми надежными, с теми, кому веришь, как самому себе. Да и командного состава не было. Самым старшим, после Бондаря, был командир второго взвода пулеметной роты старший сержант Козырев. Еще с первой встречи этот приземистый лет сорока пяти мужчина с вислыми запорожскими усами не понравился Бондарю. Он был одновременно и парторгом роты, но и в первой и в других встречах держался до удивления отчужденно, говорил нехотя, словно выдавливая слова, и все время изучающе сверлил Бондаря взглядом своих прищуренных не то лукавых, не то ехидных глаз. За те четверо суток, что Бондарь командовал ротой, он так и не сумел ни сойтись с Козыревым, ни узнать его. Теперь же, когда не осталось ни офицеров, ни старшины, он был самым близким и, пожалуй, единственным заместителем Бондаря. Раздумывая об этом, Бондаря вновь охватили сомнения. Он с нетерпением ждал рассвета, чтобы обойти всех людей, посмотреть в их лица, поговорить и понять, о чем они думают, на что надеются.

Близкие и далекие звуки стрельбы то утихали, то вновь нарастали, сливаясь в сплошной, странный в ночной темноте глухой гул. Бондарь вслушивался в этот гул, опять думая о жене и детях, и не заметил, как подошли Козырев и с ним еще четверо.

— Товарищ старший лейтенант, — тихо заговорил Козырев, — я коммунистов собрал, поговорить бы надо.

— Да, да, — встрепенулся Бондарь, — обязательно. Присаживайтесь, товарищи, поближе, потеснее. Что ж, Иван Сергеевич, — когда все сели на землю, избегая официальности, назвал он Козырева по имени, — начинайте.

Шумно дыша, Козырев долго молчал. Это молчание угнетало Бондаря. Он хотел уже сам начать собрание, как вдруг Козырев привстал на колени, резко обвел рукой вокруг себя и едва слышно сказал:

— Вон они стреляют, со всех сторон стреляют! Много их, а нас всего пятьдесят один человек. Танки у них, пушки, минометы, а у нас всего четыре пулемета и сорок семь винтовок.

Так же, как и начал, Козырев неожиданно смолк. Кто-то вздохнул было, но тут же оборвал вздох. Наступила жуткая, гнетущая тишина.

«Что говорит, что говорит?» — лихорадочно думал Бондарь, чувствуя, как от слов парторга у него самого сжалось сердце и по всему телу пробежала колючая дрожь. Первой мыслью Бондаря было немедленно встать и заговорить не так, как Козырев, — безнадежно, а с жаром, с подъемом, так, чтобы вдохнуть в каждого уверенность в свои силы и твердую надежду на выход из тылов противника. Но он не успел найти нужных слов, как его опередил низенький, с заросшим густой щетиной лицом стрелок из шестой роты Свекленко.

— Гранаты есть противотанковые, — отрывисто и резко сказал он, — бутылки зажигательные!

— Да, сорок три гранаты и восемь бутылок, — бесстрастно подтвердил Козырев.

— Патронов маловато, — совсем тихо сказал наводчик пулемета Вершков, — у нас в расчете семь лент осталось.

— И в других расчетах не больше, — перебил его Козырев, — но мы-то кто, кто мы? — глухим, свистящим шепотом воскликнул он. — Мы русские, мы советские люди! Пусть их много, а нас мало, пусть у них все есть, а у нас почти ничего, но мы все равно будем драться, будем громить их и не сдадимся! Никогда не сдадимся!

Тяжело дыша, он смолк и сел на землю. Все шестеро придвинулись друг к другу. Все молчали, но это молчание уже не было той страшной, безнадежной тишиной, что так угнетала и давила.

— Я так думаю, — прервал молчание ефрейтор Казанков, — всего страшнее для нас — танки. А против танка самое верное дело — зажигательная бутылка. Граната, она то ли подобьет, то ли не подобьет, а бутылка как попала — враз заполыхает фашист. Вот и думаю я: бутылок-то у нас восемь только, давайте их возьмем сами, коммунисты, и чтобы ни одна не пропала даром.

— Точно, — подхватил Свекленко, — и у каждого пулемета должен быть коммунист. Он отвечает за все, и с него за все главный спрос.

Бондарь жадно ловил каждое слово, всматривался в лица коммунистов и с каждым мгновением чувствовал, как откуда-то из глубины сознания поднимается и нарастает теплая, ни с чем несравнимая волна неудержимой радости. Много раз бывал он на собраниях и совещаниях, но еще никогда в жизни не испытывал того, что переживал сейчас. Шестеро коммунистов сидели тесным кружком, чувствуя дыхание друг друга, и говорили о противнике, который окружил их со всех сторон, о своих людях, об оружии, о боеприпасах, о раненых, о питании. Никто не просил и никто не предоставлял слова, не было ни предложений, ни резолюций, ни голосований, а был простой разговор коммунистов, каждый из которых говорил то, что думал, слушал и обдумывал, что говорил другой. Не было среди них ни солдат, ни сержантов, ни офицеров, а было шесть человек, знающих и понимающих, что на них смотрят сорок пять пар тревожных, ожидающих глаз, что от каждого из них эти сорок пять пар глаз ждут таких дел и поступков, которые помогли бы всем выбраться из неизвестного, страшного положения и выполнить свой воинский долг.

Бондарь и сам говорил и слушал других, забыв даже, что он командир, что больше всех несет ответственность, что есть субординация, командирское самолюбие, что, как только закончится этот разговор, все пятеро на каждое его приказание будут отвечать: «Слушаюсь! Есть! Будет исполнено!» И оттого, что он сейчас не чувствовал себя командиром, ему нисколько не было ни обидно, ни неловко, а наоборот, он с радостью всем существом сознавал, что он не один решает трудные вопросы, что вместе с ним находится хоть и небольшая, но дружная и надежная группа людей, которые не только сами будут делать то, что он прикажет, но и своим примером увлекут за собой других людей и невозможное сделают возможным.

Солнце только что поднялось над горизонтом, но туман уже почти рассеялся, и в слепящих лучах открылось волнистое, с небольшим холмом посредине ржаное поле. Слева, к северу ржаное поле заканчивалось широкой лощиной с двумя разветвлениями вдали. Туда, на эти разветвления, и смотрели вышедшие на опушку рощи Бондарь и Козырев. По нескошенному лугу за скатом длинной высоты стояли огромные, видимо дальнобойные, пушки. Стволы их были подняты высоко и нацелены на восток. Вокруг пушек, около стоявших позади них тягачей, у длинных и высоких штабелей ящиков и возле дымившей кухни суетились люди. От рощи до разветвления было не менее километра, но и Бондарь и Козырев сразу определили, что эти пушки были немецкие и что суета на позиции означает, что скоро они откроют огонь.

— Смотрите, дальше еще пушки, — показал Козырев влево, и Бондарь увидел еще ряд орудий, стоявших почти вплотную друг к другу.

Рассматривая огневые позиции немецкой артиллерии, Бондарь с трудом сдерживал неприятную дрожь. Еще полчаса назад ему казалось, что он передумал за эту ночь все, что можно было ожидать, находясь в тылах противника, но то, что увидел он сейчас, было не только непредвиденным, но и совсем неожиданным. Всего немногим более километра от него стояли на огневых позициях целые три батареи тяжелых вражеских пушек и еще не менее двух дивизионов, судя по длине стволов, тяжелых гаубиц. Эти пушки и гаубицы готовятся к бою и вот-вот откроют огонь. Бондарь мгновенно вспомнил случаи, когда сам лежал под адским грохотом немецкой артиллерии и навсегда прощался с жизнью.

— Рубануть всеми пулеметами, — проговорил Козырев. — Пусть, гады, захлебнутся на веки вечные.

— И рубанем, рубанем, — заскрежетал зубами Бондарь, но тут же замер от страшной мысли. Сейчас немцы не трогают группу советских воинов, укрывшихся в роще, единственно потому, что не знают о ней. Но стоит только хоть раз выстрелить, а тем более дать пулеметную очередь, как противник бросит к роще все, что есть поблизости.

«Пятьдесят человек погибнут, — лихорадочно думал Бондарь, — а неизвестно еще, нанесем ли немцам потери».