Люди грозных лет

Более двух недель трясся Гвоздов в битком набитом товарном вагоне и очутился на Северо-Западном фронте под городом Демянском. Сплошные, занесенные снегом леса, топи и болота, узкие тропы и тяжелый санный путь были настоящей каторгой после владимирского житья. В первую же ночь, пройдя в колонне километров тридцать пешком, Гвоздов простудился, и его положили в полевой госпиталь.

В конце ноября его выписали и с двумя бойцами направили на пополнение в гаубичный артиллерийский полк. Но до полка Гвоздов так и не дошел. После ночлега выйдя из небольшого села, они попали под бомбежку немецкой авиации, Гвоздова контузило и осколком пробило левую руку ниже локтя.

Снова попал он в госпиталь. Теперь чувствовал он себя не больным, а настоящим раненым воином. Контузия скоро прошла, а рука заживала медленно. Омертвелые пальцы не двигались, и врач прямо сказал ему, что он отвоевался и должен готовиться к жизни в тылу. Времени для раздумий было достаточно, и Гвоздов то собирался поехать в город и устроиться там на выгодную работу, то хотел попроситься, чтоб его оставили кладовщиком при госпитале, и, наконец, решил, что лучше всего поехать в свою деревню. Там по крайней мере и дом свой, и жена, и дети, и хозяйство. По письмам жены он знал, что все здоровые мужчины из колхоза ушли на фронт и остались только женщины, старики и дети, что колхозом теперь руководит старик Бочаров, а жизнь в колхозе хоть и трудная, но сносная, не то что в городе, где даже рабочий получает шестьсот граммов хлеба на сутки. Лиза сумела сохранить корову, пять овец, два десятка кур, и с хлебом у нее было не плохо. Так что и питание будет, и свой угол, и ласка семьи. А когда он сам будет дома, то уж сумеет поддержать свое хозяйство.

«Перво-наперво, — планировал Гвоздов, — избу и двор подремонтировать, потом кормов заготовить для коровы и овец. И телка, пишет Лиза, стоящая, можно на зиму пустить, а через год вторая корова. Да и сад, хоть и в пять яблонек, а не мало значит. Яблочки-то, вон они, по двадцатке за штуку с руками рвут. Если даже по сотне яблок на каждом дереве, и то десять тысяч чистоганом. Вот еще бы пчелок завести, по крайности хоть пару ульечков, медок-то по две сотки килограммчик. А если хорошая семья, то за лето худо-бедно пуда три натаскает». К тому же, хорошо зная старика Бочарова, Гвоздов был уверен, что стоит ему только появиться в деревне, как все колхозники отстранят Бочарова и председателем колхоза изберут его, раненого воина Алексея Гвоздова.

С такими мыслями и приехал Гвоздов в колхоз. Но, к его удивлению, дела в колхозе шли хорошо, Бочаров, как председатель, всем нравился, и никто даже не заикнулся о назначении Гвоздова на руководящую работу. Несколько дней он занимался домашним хозяйством, купил, как и намеревался, два роя пчел, поставил под яблонями ульи, но за этими заботами все время чувствовал, что сидеть дома, когда и старый и малый трудятся в колхозе, нельзя, что это может вызвать нехорошие разговоры и рано или поздно все равно придется идти работать в колхоз. После батарейной жизни работать рядовым колхозником ему не хотелось, да и теперь, когда он был в звании старшины, он считал эту работу совсем неподходящей для его способностей. Он ежедневно ходил в правление колхоза, в сельсовет, присматривался, читал газеты и в газетах нашел то, что ему было нужно. Из номера в номер газеты писали о трудовых подвигах людей города и деревни, рассказывали, как упорным трудом люди добивались выдающихся результатов, и в Гвоздове со всей силой разгорелось недавно разбуженное тщеславие. Он решил во что бы то ни стало отличиться и стать известным не только в своем колхозе, но и в районе, области, а может, и во всей стране. Приезд Андрея Бочарова только подхлестнул его. Ему было и обидно и досадно видеть своего сверстника в больших чинах. Теперь Гвоздову были противны старшинские треугольники, которыми он так гордился, и он снял военную форму, надел старые брюки, рубашку и потертый пиджак. После долгих раздумий он решил, что отличиться легче всего на пахоте, и, придя в правление колхоза, потребовал от старого Бочарова закрепить за ним пару лошадей и зачислить в пахари.

Алла проснулась от резких металлических звуков, испуганно вскочила с постели, с ужасом думая, что в деревню ворвалась война, и в одной сорочке выбежала на улицу. Перед домом, сидя на двойном пне, Николай Платонович, взмахивая молотком, отбивал косу. Алла стыдливо покраснела и поспешно скрылась в амбаре. По времени можно было еще полчасика поспать, но сон был растревожен, и она, прикрыв простыней разметавшегося Костика, оделась и вышла на улицу.

— Что так рано? Еще бы позоревала, — приветливо встретил ее Николай Платонович.

— Да с твоей грохотней не то что живые, мертвые встанут! — крикнула из сеней Прасковья Никитична. — Отбивай с вечера, не баламуть людей ни свет ни заря.

— Нет, я сама проснулась, — примирительно сказала Алла. — Давайте, мама, я овец отгоню в стадо.

— Нет, нет, тебе на работу. Умывайся и завтракай, — возразила Прасковья Никитична, хворостиной подгоняя сбившихся в сенях овец.

Алла ни за что бы не поверила, если б год назад ей сказали, что весь ее утренний туалет, завтрак и сборы на работу займут менее получаса, что утром можно обойтись без горячей воды, без крема и пудры, без чистки ногтей и подкрашивания губ. Также не могла она поверить, что совсем босой можно ходить по жестким деревенским улицам и даже по жнивью, что она, болезненная и слабая, как утверждали ее родители и считала она сама, сможет от зари и до зари работать в поле и ни разу не заболеть.

Также немыслимой считала она жизнь без музыки, театра и кино, без шумных вечеров и танцев, а вот уже целый год жила, слыша только бренчание Ленькиной балалайки и редкие всхлипы старенькой гармошки. Но особенно удивляли ее резкие перемены в отношении к пище. И дома, когда жила с родителями, и в годы замужества она ела помалу и только то, что нравилось ей. Едва заметной пылинки на тарелке или упавшей на кухне мухи было достаточно, чтобы вызвать отвращение к пище и на целый день лишить ее аппетита. Теперь же по старой традиции в семье Бочаровых все ели из одной большой глиняной чашки, ели щи, часто жирные, с кусками свинины или кислые, как уксус, из старой прошлогодней капусты, ели и кашу гречневую с постным маслом, и мятую картошку, сдобренную молоком. Все это Алла ела не только с удовольствием, но даже с наслаждением, не замечая ни туч мух в избе, ни выползавших из потолочных щелей усатых тараканов.

И в это утро она холодной водой и пахучим хозяйственным мылом вымыла руки до локтей, лицо и шею, вытерлась грубым домотканым полотенцем и вошла в избу. Прасковья Никитична в спешке забыла закрыть дверь, и «настырные» куры хозяйничали в избе. Алла, размахивая полотенцем, выгнала кур в сени, раскрыла приготовленную свекровью миску толченой картошки с молоком, отрезала толстый ломоть непропеченного хлеба и торопливо позавтракала.

В сенях недовольно мычала Милашка, возмущенная тем, что стадо уже давно ушло из деревни в поле, а она осталась дома. Алла вышла в сени, почесала Милашку за ухом и надела на нее смастеренную свекром веревочную обрать. Очевидно, почуяв, что ее снова ждет тяжелая работа на пахоте, Милашка сердито боднула Аллу, уперлась передними ногами и ни за что не хотела выходить на улицу. Алла тянула ее за обрать, подхлестывала концом повода, а Милашка только крутила хвостом, мотала головой и еще упрямее упиралась ногами в неровную, вытоптанную землю.

Прасковья Никитична почти всегда провожала Аллу до сарая, а то и до окраины деревни, но нынче пятимесячный поросенок разломал загородку и вырвался в огород, длинным носом нацеливаясь на огуречные и капустные грядки. Схватив хворостину, Прасковья Никитична бросилась за ним, а измазанный в грязи поросенок что есть силы припустился бежать и скрылся в густой ботве картофеля, и Алла одна повела к сараю Милашку.

— Спишь, видать, долгонько, — язвительным смехом встретила ее Наташа, — все муженька небось вспоминаешь.