Люди грозных лет

— Какой пожар! Война гудит.

— Тю, сдурела, старая. Какая те война, мы что ни на есть в самом тылу. Наплетет спросонья…

— Да ты иди сам послушай.

Николай Платонович, зевая и почесываясь, нехотя натянул штаны и, как был в нижней рубашке, вышел на улицу.

Гул несся все так же приглушенно и ровно, не утихая и не приближаясь.

— Вроде война, — еще сонным голосом пробормотал он и, зная, что жена сейчас заохает, вспоминая Андрея, добавил:

— Далеко только, верст двести, а может, и поболе.

— Там Андрюша-то, что же будет-то? — чуть не в голос застонала Прасковья Никитична.

— Так уж непременно там твой Андрюша! — прикрикнул на нее старик. — Вроде и места другого на фронте нет.

Прасковья Никитична притихла, но Бочаров видел, как опустились ее худенькие плечи и вся она стала удивительно маленькая.

— Наши, видать, наступают, вот и гудит, — успокаивал он жену, но у самого заныло в груди и невольно задрожали руки.

«Тоже старый дурак, вроде и войны не видел», — ругнул он самого себя, торопливо умылся и, позавтракав, побежал на конный двор.

— Слыхал, Платоныч, — заговорил собиравший лошадей Алексей Гвоздов, — загудело.

— Погудит, погудит — и перестанет, — ответил Николай Платонович, обрывая тревожный разговор. — А ты самый первый нынче.

— Андрей-то как, не пишет? — словно не слыша последних слов Бочарова, продолжал Гвоздов.

— Прислал третьего дня, — нехотя ответил старик и перевел разговор на другое, — ты что, опять по отдельности пахать будешь?

Гвоздов снова пропустил последние слова Бочарова, продолжая говорить про Андрея.

— В Москве, видать, устроился, поближе к начальству.

— Да что ты заладил одно и то же, — вскипел старик, — в Москве да в Москве! А если и в Москве, что из того?.. Я тебя спрашиваю: ты один пахать будешь или вместе с ребятами?

— Конечно, один, — ответил Гвоздов, — теперь на всех предприятиях сдельная работа, и мы так же. А то ездим кучей, мешаем только друг другу.

Когда Гвоздов согласился работать рядовым пахарем, он потребовал на каждый плуг выделить отдельный участок, доказывая, что это сразу же уничтожит обезличку и повысит выработку. И действительно, в первый же день Гвоздов перевыполнил норму, вспахав на паре коней гектар с четвертью. На второй, на третий и в следующие дни Гвоздов неизменно перевыполнял норму и вспахивал теперь по полтора гектара. За ним тянулись и другие. Вначале Николай Платонович обрадовался этому, но, понаблюдав за работой других пахарей — Леньки и еще двух таких же, как он, подростков, увидел, что и лошади и сами ребята выбиваются из сил, почти не отдыхают, что еще неделя такой работы — и заморенные, худые лошади совсем упадут. Но, к его удивлению, лошади Гвоздова выглядели не хуже, а даже лучше, чем раньше.

— А все же, Алексей, давай-ка вместе с ребятами, — предложил он Гвоздову, — малолетки они, а ты ими командовать будешь, присматривать за ними.

— А что за ними присматривать? — возразил Гвоздов. — Они похлеще взрослых. Вон твой Ленька, да он мужчину за пояс заткнет.

Стоявший тут же Ленька застенчиво улыбался, явно довольный похвалой Гвоздова.

— Это ж комсомольцы! — посматривая на Леньку, продолжал Гвоздов. — А комсомольцы, Платоныч, везде самые первые!

Бочаров дорожил каждым трудоспособным человеком в колхозе и не стал больше спорить, не желая отпугнуть от пахоты такого сильного работника, как Алексей Гвоздов.

— А сегодня, Платоныч, жди рекорда, — трогая лошадей, сказал Гвоздов, — два гектара к вечеру, как из пушки!

Вслед за Гвоздовым потянулись и другие пахари. Бочаров проводил их и пошел к сбруйному сараю, где собиралась вторая бригада пахарей. Еще издали услыхал он беспокойное мычание коров и звонкие переклики женщин. «Коровья бригада», как прозвали ее в колхозе, тяжелым грузом висела на совести Бочарова. Никто открыто не говорил, но он по всему чувствовал, что хозяйки коров на него злы и ждут только удобного случая, чтобы уколоть его побольнее и рассчитаться за своих так дорогих им Милашек, Красавиц, Баловниц. Поэтому при каждом выезде этой бригады на работу присутствовал он сам, помогая женщинам, по нескольку раз в день заглядывал в поле и там, осматривая все, снова проверял, подсказывал, как сподручнее пахать, чтобы и коровам было легче и земли поднять побольше. И все же не обходилось без ссор и ругани. То одна, то другая женщина жаловалась ему, что напарница больше стегает чужую корову, а своей потакает, и он терпеливо выслушивал, проклиная в душе и коровью бригаду, и сварливых женщин, и войну, заставившую терпеть такие муки. Но как ни было трудно, четыре пары коров ежедневно вспахивали по два, а иногда и больше гектаров. А за полторы недели, пусть с горем пополам, на коровах подняли целое поле под озимое. Это была большая победа.

— Дядя Николай, что же это такое? — встретила Бочарова отчаянным криком Наташа Круглова. — Опять они всю сбрую порвали, а нам чинить. В тот раз мы чинили, а теперь снова…

«Они» была такая же женская бригада, три дня работавшая на своих коровах и теперь замененная другой бригадой. Так же кричали и те, когда принимали сбрую и плуги от этой бригады, и так же он тогда успокаивал женщин, сам где нужно подвязывал и пристегивал, отлаживал и смазывал колеса у плугов, точил сошники, надевал новые лопаточки для очистки земли.

— Это мы разберемся, во всем разберемся и накажем кого следует, — успокаивал он Наташу, заранее зная, что разбираться не в чем и незачем.

Обещание председателя колхоза «разобраться и наказать кого следует» магически подействовало на женщин, и они, пересмеиваясь и переговариваясь, тронулись в поле.

Бочаров проводил их за деревню и, наказав почаще подкармливать коров, межой пошел к огородной бригаде. На углу овсяного поля он остановился и выругался. Весь крайний угол поля был начисто выеден и вытоптан.

— Это он, беззаботная его душа, — обвинил он пастуха деревенского стада, — он проспал и овес потравил. Ну, погоди, доберусь я до тебя!

Как раз в это время невдалеке показалось стадо, а впереди него сам Митрофан, ежегодно нанимаемый деревней бобыль из соседнего села, в своей уж много лет несменяемой шляпе с широкими полями, с дубовой палкой и растянутым позади длинным кнутом.

— Эй ты, поводырь коровий! — закричал Бочаров пастуху. — А ну-ка, давай сюда собственной персоной.

Митрофан зачем-то снял шляпу, одернул подпоясанную узеньким ремешком холстинную рубаху и, прикрываясь ладонью от слепящего солнца, долго смотрел в сторону Бочарова.

— Тебе, тебе кричу. Иди-ка сюда, потолкуем!

Пастух опять нахлобучил шляпу, крикнул что-то старшему подпаску и вразвалку, помахивая палкой, пошел к председателю колхоза.

— Твоя работа? — не имея терпения дождаться пастуха, закричал Бочаров, показывая на потравленный угол овсяного поля. — Твоя или нет, говори прямо?

— Доброго здоровьица, Платоныч, — снял шляпу пастух, — дождик вроде собирается.

— Ты мне зубы не заговаривай. Ответствуй, ты наработал?

Митрофан, часто моргая белесыми веками, долго смотрел на угол поля, словно ничего не понимая, потом взглянул на Бочарова и, улыбаясь по-детски наивно, с укором ответил:

— Что ты, Платоныч, да со мной вовек такого не случалось. Двадцать годков у вас в деревне из лета в лето пасу и ни одного худого слова не слышал.

— Ну, а кто же это, скажи, кроме твоего стада? — наступал на опешившего пастуха Бочаров. — Кто мог натворить такое? Тут, поди, на целую копну овса съедено.

— Честью ответствую, Платоныч, вот те крест господний — не я. Я вить на этом поле от самой середы не пасу. А потрава-то свеженькая, видно, ночью кто-то. Да ты погляди, Платоныч, погляди, — подошел Митрофан к потравленному полю, — вон они, копыта-то лошадиные, а я — то, сам знаешь, коровок да овечек сберегаю.

— И в самом деле лошадиные, — пробормотал Бочаров, не глядя на пастуха, — а все-таки ты, Митрофан, лучше посматривай. Пастух ты наипервейший, да года-то не те. Молодым ты был хоть куда, а теперь на седьмой десяток…