Люди грозных лет

Бочаров хотел, как это вообще принято при знакомстве с начальством, рассказать о своей службе, но генерал, не останавливаясь, продолжал говорить сам:

— Штабное дело — это хорошо. Сам-то я не штабист и, прямо сказать, не больно жалую эту работу, хоть и сижу теперь в штабе. Тут, голубок, у нас в штабе фронта такие штабисты, посмотришь — и ахнешь. Такие планы разрабатывают, что я просто дивлюсь, как немцы живы до сих пор. И все спорят, каждый свое решение командующему навязывает, а тот слушает всех, а делает по-своему. Ха-ха-ха, — раскатисто, до удушливого кашля, смеялся Велигуров, повторяя: — Слушает, а делает по-своему.

Бочаров смотрел на генерала и не мог понять, к чему клонит он этот разговор. Безусловно, говорить просто ради разговора при первой встрече генерал не мог. Он, видимо, хотел показать своему новому подчиненному собственные взгляды и наверняка делал это, но в чем была сущность этих взглядов, Бочаров не понимал.

— Разрешите, товарищ генерал, — раздался из-за двери голос сержанта, и не успел генерал ответить, как тот вошел с двумя тарелками свежих огурцов, тарелкой черного хлеба, двумя рюмками и пол-литровой бутылкой водки. Все это он так ловко внес и так быстро расставил на столе, что Бочаров подивился его ловкости и подумал, что, видимо, этот сержант до войны работал официантом.

Генерал, подмигнув лукаво Бочарову, кивнул головой на сержанта:

— Видал, полковник, мастерство, а? В ресторане «Метрополь» в Москве работал. Ну, присаживайся, закусим по-домашнему.

За обедом по-прежнему говорил только генерал, а Бочаров ел и слушал, пытался несколько раз вставить свою реплику, но генерал говорил и говорил, непрерывно угощая Бочарова.

Наконец Бочарову удалось спросить:

— Как на фронте, товарищ генерал?

Услышав вопрос, Велигуров вытер платком вспотевшее лицо, впервые взглянул на Бочарова отчужденно и заговорил совсем глухо и медленно:

— На фронте, спрашиваешь? Не ахти дела на фронте, прямо сказать — плачевные дела.

Этот разговор его настолько волновал и казался ему настолько серьезным, что он захлопнул дверь, закрыл окна и, снова сев напротив Бочарова, продолжал совсем тихим голосом:

— Под Керчью неудача, Севастополь мы эвакуировали, а теперь под Харьковом немец прорвался и Оскол форсировал. А еще ведь только начало лета! Эх, да что говорить! — озлобленно плюнул он и закурил, жадно затягиваясь дымом. — Как подумаешь обо всем — сердце кровью обливается!

Он вновь смолк и понуро опустил голову. И Бочаров не знал, что сказать.

— А все почему! — прервав тягостное молчание, резко выкрикнул Велигуров. — Да все из-за обороны, будь она трижды проклята! Наступать нужно, к черту оборону, на свалку, в мусор истории, и только наступать!

— Да, но под Харьковом мы наступали, а результатов что-то не видно, — возразил Бочаров.

— Что под Харьковом? Разве это наступление? Бить надо кулаками, а наши пальцами врастопырку били. Ты знаешь, что мы тогда Лозовую взяли, в Красноград ворвались, к Полтаве, к Днепру подходили. А все кончилось пшиком. Подтянули немцы силешки, ударили с трех сторон, и покатились наши обратно за Донец. Спросишь, почему? Да потому, что наступали по-дурацки. Назад оглядывались, вперед боялись идти. А главное — обороняться привыкли, понравилось в траншеях сидеть. А теперь, — продолжал генерал, — что теперь под Харьковом? Немцы наступают, а мы в траншеях сидим и постреливаем. Разве так воюют! Он наступает, ты тоже наступай, бей его, контратакуй чем есть, контрудары наноси. А этим твердишь, твердишь, а они знай свое: суют резервы в оборону — и все.

— Да, но контратаки и контрудары не всегда полезны, — возразил Бочаров.

— Всегда полезны, — отрезал генерал.

— Опыт показывает…

— Опыт, опыт, — перебил генерал, — что опыт? Ты, голубок, где воевал-то?

— В Финляндии и в эту войну.

— В Финляндии! А я прошел всю первую мировую и всю гражданскую. Ты видел, как Климент Ефремович сам бойцов в атаку водил? А я видел. И Михаила Васильевича Фрунзе видел. Тогда не боялись начальники самые большие выйти в цепь, крикнуть: «За мной! Ура!» — и первым на врага. А теперь что? Сидят по землянкам в десятках километров от боя и всё пишут, пишут да по телефонам говорят.

— Но тогда совсем другая война была, — не выдержал Бочаров.

— Чепуха! Война всегда одинакова. Побеждает только решительный, отважный, кто наступает, а не сидит по траншеям.

До вечера проговорил Бочаров с генералом и странное впечатление вынес из беседы. Все как будто правильно говорил Велигуров, но было в его убеждениях что-то такое, чего безоговорочно не мог принять Бочаров.

— Вот завтра утречком поезжай-ка в войска, — прощаясь, напутствовал Велигуров, — сам посмотри, с людьми поговори, подумай, а потом мы с тобой поспорим. А сейчас ты слабоват спорить со мной не потому, что не умен, а потому, что пролежал в госпитале и отстал от войны.

Старшие лейтенанты Бондарь и Привезенцев получили назначение в один полк, но в разные батальоны: Привезенцев — начальником штаба первого батальона, Бондарь — командиром пулеметной роты второго.

Н-ский стрелковый полк всеми тремя батальонами оборонялся юго-восточнее Курска, как раз в том самом районе, где простираются черноземные поля и крупные, по нескольку сотен домов, села отстоят далеко друг от друга, создавая видимость простора и безлюдья, хотя на самом деле плотность населения в этом районе весьма велика.

Эти места особенно красивы в первый месяц лета, когда слегка всхолмленные, изрезанные балками и овражками поля до единого клочка засеяны или вспаханы под посевы, и, выйдя на какую-нибудь возвышенность, человек невольно останавливается, восхищаясь привольем окружающего и созидательной силой человеческого труда. Но в этот год поля под Курском являли другую картину. С севера на юг, почти прямой линией восточнее Курска и Белгорода, эти поля разрезала широкая полоса опустошения, где почти целый год многие тысячи людей копали траншеи, окопы, ямы, ходы сообщения, противотанковые рвы, устанавливали многорядные проволочные заграждения и минные поля, взрывали мосты и важные участки дорог, вырубали и жгли артиллерийским огнем леса и рощи. И там, где раньше шумела, переливаясь на солнце, крупноколосая пшеница, шелестел усатый овес и мерно раскачивалась рожь, теперь уныло пласталась изрытая, избитая, черкая, как мокрая сажа, земля, на нетронутых местах заросшая буйными сорняками.

Мертвой, пустынной и безлюдной казалась эта полоса. Но внешний вид почти всегда обманчив. Сложная и напряженная жизнь ни на одну секунду не замирала на этой полосе. Траншеями, проволочными заграждениями и минными полями разрезанная надвое, эта полоса была той гранью, которая разделяла два противоположных и враждебных мира.

И на той и на другой стороне круглосуточно, не прерываясь ни на секунду, настороженно следили за противником зоркие глаза командиров и наблюдателей, посменно дежурили очередные расчеты и экипажи, на командных пунктах и в штабах трудились офицеры, в тылах готовилась пища, подвозились боеприпасы, горючее, строительные материалы, курсировали колонны автомобилей, повозок, тракторов, тягачей, обучались и накапливались резервы, лечились больные и раненые, ремонтировались оружие и машины. Стоило только на одной стороне зашевелиться, зашуметь, задвигаться, как с другой стороны раздавались очереди, залпы или одиночные выстрелы и начиналось то, что на военном языке именуется перестрелкой или огневым боем. Эти огневые бои часто длились часами, втягивая целые подразделения, части и соединения.

Все это составляло понятие «фронтовая жизнь», понятие, имеющее так мало общего с сущностью жизни и в то же время действительно выражающее основу действий огромных коллективов людей. Воюя, выслеживая противника, выполняя свои обязанности по обеспечению потребностей войны, военные люди — самая молодая, деятельная и жизнеспособная часть человеческого общества, — оторванные от родных и близких, от привычных дел и занятий, продолжали жить обычными потребностями людей. Они работали, ели, спали, мечтали о будущем, тосковали в разлуке, влюблялись, ссорились, с нетерпением ожидали конца войны.