Страница 101 из 118
«Напорист и въедлив, — подумал о нем Федотов, — этот все узнает, до всего докопается».
И всякий раз, как только Чернояров поднимал руку, Федотов давал ему говорить, слушая, всматривался в его лицо. Говорил он солидно, чеканно рубя слова и в такт словам резко взмахивая рукой.
«Что это он так долго говорит, — поймал себя Федотов на неприятной мысли, — он же повторяет то, что сказал Аленичев».
И в самом деле, Чернояров говорил все только что высказанное Аленичевым, ничего не добавив и не изменив.
«А ну-ка, я самого тебя прощупаю», — решил Федотов и, перебив горячую речь Черноярова, задал ему пустячный вопрос совсем не из того раздача тактики, который обсуждали. Чернояров неожиданно багрово покраснел, опустил руки, и в его уверенных глазах мелькнула явная растерянность. Однако длилось это всего секунду. Чернояров вновь расправил грудь, приосанился и заговорил отрывисто и резко.
— Подождите, подождите, — остановил его Федотов, — я спрашиваю о построении боевого порядка батальона в наступлении, а вы мне об организации системы огня в обороне.
— Боевой порядок в наступлении, — не задумываясь, решительно и смело перешел Чернояров к новой теме, — должен быть построен так, чтоб разгромить и уничтожить противника, нанести ему невосполнимые потери, на его плечах ворваться на его же позиции и добить его там решительным и смелым ударом.
— Минуточку, — мягко остановил его Федотов, — так как же все-таки конкретно строится боевой порядок батальона?
— Боевой порядок батальона, — вновь чеканил Чернояров, — строится так, чтоб громить противника без передышки, не давать ему опомниться и остановиться…
«Не знает и криком прикрывает свое незнание», — определил Федотов и после этого все чаще и чаще спрашивал Черноярова. Тот отвечал все так же уверенно и твердо и все так же общими словами и не по существу.
— Вы отправили аттестацию на присвоение звания Черноярову? — когда кончились занятия, спросил Федотов своего начальника штаба.
— Сегодня отправлю, — ответил начальник штаба.
— Задержите пока. Присмотреться нужно. Звание присвоить никогда не поздно.
В эту ночь, как и всегда, Лужко с вечера ушел на передний край обороны, проверил все подразделения и вернулся в свою землянку под утро. На фронте по-прежнему было тихо. Только выдвинутые в нейтральную зону посты подслушивания докладывали, что где-то в глубине позиций противника едва прослушивается шум окопных работ. Это отмечалось каждую ночь, и Лужко, не раздеваясь, прилег на постель. Он закрыл глаза и, боясь заснуть, тут же встал, прошелся по землянке и позвонил в роты. Все дежурные доложили, что противник молчит и в подразделениях «все в порядке». До рассвета оставалось меньше часу. Еще пройдясь по землянке, Лужко присел к столу и взял фотографию Веры. Улыбаясь, ласково смотрели на него ее большие с двумя светлыми точечками глаза. На фотографии была особенно отчетливо видна так памятная ему крошечная родинка на левой щеке. В середине ее вился тоненький, едва заметный волосок, и когда он смотрел на него, сама Вера казалась ему золотой пушинкой, плавно мелькающей в воздухе. Ничего общего у Веры с этой пушинкой не было, но это представление о Вере навсегда осталось у Лужко. Отложив фотографию, он хотел было писать Вере письмо, но писк телефонного зуммера прервал его. Командир четвертой роты докладывал, что из окопов противника доносится неясный шум голосов и какие-то движения. Лужко приказал усилить наблюдение, поставить всех людей на боевые места и позвонил в пятую и шестую роты. Перед этими ротами на позициях противника было по-прежнему тихо.
«Что за шум?» — раздумывал Лужко и пошел на свой наблюдательный пункт. У входа в ячейку его встретил Бондарь.
— Ну что? — спросил Лужко.
— Перед четвертой шум отмечается. Все мой расчеты у пулеметов, — ответил Бондарь.
Вдвоем, плечом к плечу встали они на наблюдательном пункте, напряженно вслушиваясь. Все, казалось, вымерло на земле. Минут через пятнадцать позвонил командир четвертой роты и доложил, что шум в окопах противника стих.
— Продолжать наблюдение и всем быть на своих местах, — приказал Лужко и повернулся к Бондарю. — И вы своих держите в готовности.
— Скорей бы рассветало, — шумно вздохнул Бондарь, — самое трудное — ночь! Днем проще.
Лужко ничего не ответил, продолжая напряженно вслушиваться. Время тянулось томительно и нудно. С востока потянул ветерок, и в окоп посыпались колючие снежинки. Сразу стало холодно и неуютно на земле.
«Замерзнут люди до утра, — подумал Лужко, — и одних дежурных оставить нельзя». Ветер все усиливался, теперь уже взвизгивая и свистя в уцелевших кустарниках. Руки и ноги коченели от холода, лицо деревенело, на ресницах появились льдинки.
Прошло еще с полчаса, а противник на всем фронте молчал. Лужко подумал было, что тревога напрасна, но опять позвонил командир четвертой роты и доложил, что в глубине позиций противника слышен шум моторов.
— Поднять людей! Занять боевые места! — приказал Лужко командирам рот и позвонил в штаб полка.
— Хорошо, — ответил ему Поветкин, — ты будь начеку, а я предупрежу артиллеристов, минометчиков и соседние батальоны.
Одно за другим поступали тревожные донесения из четвертой роты; перед другими ротами противник по-прежнему молчал.
«Видимо, хотят провести боевую разведку, — раздумывал Лужко, — а может, и выбить нас с высоты. Четвертая рота как раз стоит на самом бойком месте. Если они выбьют ее, то весь тыл батальона открыт». От этих мыслей ему стало жарко. Он распахнул шинель и сдвинул ушанку на затылок. В четвертой роте гулко ахнуло несколько винтовочных выстрелов и сразу застучали три пулемета.
— Что случилось? — спросил по телефону Лужко.
— Саперов, видать, пустили мины снимать и проволоку резать, — ответил командир четвертой роты, — я приказал открыть огонь.
— Только все огневые средства не обнаруживай. А пулеметчикам, что вели огонь, сейчас же сменить позиции, — приказал Лужко.
Но это приказание четвертая рота выполнить уже не могла. В глубине позиций противника один за другим ахнули залпы артиллерии. Нарастающий вой, а вслед за ним ослепительные вспышки и грохот взрывов покрыли всю высоту, где оборонялся батальон Лужко. Сразу же порвалась связь и с ротами и с полком, а немецкая артиллерия била все ожесточеннее и чаще, сосредоточивая всю силу огня на четвертой роте, где уже глухо урчали танковые моторы и отчаянно вскипала ружейная и пулеметная стрельба. Сплошные взрывы рвали едва просветленную рассветом темноту. На правом фланге у обрывистого ската высоты, взметая языки пламени, что-то горело. По резким звукам пушечных выстрелов Лужко определил, что на позиции четвертой роты ворвалось несколько немецких танков. Автоматная и пулеметная стрельба все приближалась. В багряных отблесках взрывов Лужко увидел темные силуэты бежавших с высоты людей.
«На высоту ворвались!» — сразу же определил он и крикнул Бондарю:
— Немедленно взвод Дробышева на запасные позиции! Огонь по высоте! Остановить противника!
В сером полусвете утра на самом гребне высоты Лужко рассмотрел шесть немецких танков и едва заметные фигуры пехотинцев за ними. Он приказал командирам пятой и шестой рот всеми силами помочь четвертой роте, открыл минометный огонь, но у противника сил было явно больше. Все громче и ожесточеннее разгорался бой. Задымил еще один танк, а остальные пять продолжали неуклюже ползать по высоте.
— Весь мой первый взвод погиб, — вбегая на наблюдательный пункт, свистящим шепотом доложил Бондарь. — Только пулеметы Дробышева сдерживают противника.
Лужко слушал его, лихорадочно думая, что можно предпринять, чтоб спасти положение. Из всего, что он видел и знал, был только один выход: задержать противника на высоте, подавить огнем, а потом собраться с силами и контратакой отбить высоту.
— Вас командир полка, — подал телефонную трубку Бондарь.
— Что? Проспал! — загремел в телефоне разгневанный бас Черноярова. — Проворонил высоту! Немедленно выбить немцев и восстановить положение!