Страница 12 из 60
Может быть, сейчас я невольно сгущаю краски. Тогда же в наших общениях с Джоном преобладали веселье и легкомысленность.
…Был канун старого Нового года. Праздник, традиционно и широко отмечаемый в Москве. А Джон пригласил нас на «Бразильский обед». В одиннадцать вечера все гости стали посматривать на часы и разбегаться. Я уходил последним и почувствовал какое-то неудобство перед гостеприимными хозяевами. Я объяснил Джону и Пегги, почему сегодня все так торопятся, и предложил: «Ребята, едем со мной встречать старый Новый год к Жоре Владимову. Владимов — мой старый друг, писатель, я за него отвечаю. Но, Джон, учти, что за народ у него будет — я понятия не имею. Держи с ними дистанцию. О'кей?» — «О'кей», — с радостью согласился Джон и положил в пакет бутылки. Наше появление у Владимовых вызвало бурю восторга. А возвращались мы по ночной Москве, когда никакой городской транспорт уже не ходил, такси вообще не было, и по середине Кутузовского проспекта двигались толпы подвыпившей публики, которая кидалась прямо под машину Джона, требуя, чтоб он их подвез.
Джон жил не в самом посольстве, а в дипломатическом гетто на Кутузовском проспекте. После той новогодней ночи прошло недели три, я получил от Джона очередное приглашение через Иностранную комиссию и предъявил это приглашение дежурному милиционеру.
— А чего это вы к шпионам ходите? — вдруг строго спросил меня постовой.
Я знал, как ему надо отвечать, и он, смягчив тон, начал оправдываться:
— Да вот, перед вами была парочка. Я им задал тот же вопрос, так они припустились наутек, я чуть не лопнул со смеху.
Поднимаюсь к Лодейзену на лифте и размышляю: кто же из нашей компании мог так испугаться милиционера? Ну пусть не милиционера, а переодетого офицера ГБ.
Но когда я вошел в квартиру Джона, у меня потемнело в глазах: все гости, которых мы видели на празднике у Владимова (за исключением одной пары), почтили Лодейзена своим присутствием. В тот вечер я ничего не сказал Джону, в конце концов он хозяин, его дело, но когда мы виделись с Джоном, как нам казалось, в последний раз, я не утерпел и прочел ему нотацию на тему — какого хрена ты лез на рожон?
…Все шло к отъезду Джона. Джон повторял, что вопрос решен, его переводят сначала в Вашингтон, а куда потом — неизвестно. Пока что я получаю очередное приглашение к Лодейзену, и тут мне звонит домой тов. из ГБ и говорит: «Я тебя прошу, не ходи на прием». Бурная сцена выяснения отношений по телефону. Он меня убедил, сказав, что никогда ничего у меня не просил, а сейчас ему это лично надо. «Ну что тебе стоит пропустить всего один прием?» Я подумал, что, наверно, у человека неприятности по службе, от него требуют конкретных результатов, а результатов нет, и он просит ему помочь, и он вел себя по отношению ко мне всегда корректно, и т. д. и т. п. — масса разумных доводов. Короче, на прием я не пошел, но почему-то кошки скребли на душе. И вздохнул с облегчением, когда получил очередное приглашение, — значит, Джон не обиделся. Правда, приглашение было странным; приглашал к себе советник французского посольства по случаю отъезда второго секретаря американского посольства Джона Лодейзена… Утром, в день приема, вынимаю из почтового ящика «Известия» и читаю большой фельетон про похождения матерого американского шпиона Джона Лодейзена, от которого даже его знакомые отвернулись, перестали с ним общаться, а теперь его высылают из СССР. То, что у них не стыкуется — высылают из Москвы дипломата, которого сами американцы уже отозвали, — это меня не волнует. Волнует другое: тов. из ГБ меня все-таки употребил! Еду в ЦДЛ, усаживаю за столик своих ребят из Иностранной комиссии. Обсуждаю ситуацию. Ситуация скверная. Одно дело — идти на прием к неугодному ГБ дипломату, другое — на прием в честь человека, которого официально объявили шпионом. Я сижу и талдычу: «Пойду на прием обязательно, для меня это дело чести. Но как мне отмахнуться от фельетона?» После долгого раздумья Юра Румянцев меня спрашивает: «Ты читаешь все советские газеты?» — «Нет, конечно, не все». — «Так вот, ты не читал сегодняшних „Известий“, понимаешь?»
Бывают же на свете умные люди!
Словом, поехал я на прием (кроме меня, никто из советских не пришел, и грех мне кого-либо осуждать), пообщался с Джоном, попрощался, и обратно нас с ним по домам отвезли на французской дипмашине.
После отъезда Лодейзена мое общение с американцами практически прекратилось. Почему? На следующем приеме новый второй секретарь посольства как-то пренебрежительно отозвался о Лодейзене — дескать, теперь мы будем избавлены от его эскапад. Я, не обученный дипломатическому этикету, взорвался: мол, это хамство — так отзываться о своем предшественнике, и вообще, все вы в подметки не годитесь Джону. И в дальнейшем, до самой эмиграции, мы с женой приходили к американцам раз в год: 4 июля, на «Спасо».
И еще такая деталь: с отъездом Джона от меня отстал и тов. из ГБ.
История кончилась?
Когда из Вены, по дороге в Париж, я, с женой и дочерью, приехал в Мюнхен, на вокзале нас встречал начальник русской службы радио «Свобода» Джон Лодейзен. И потом долгие годы мы с Лодейзеном общались, что называется, по работе. Не помню, что он мне рассказывал о причинах своего ухода из Госдепа. Я видел, что Джон сильно изменился. Потух внутренний огонь. Я как-то сравнивал Лодейзена с Нуреевым. Теперь представьте себе, что стало бы с Нуреевым, если бы его назначили начальником какого-нибудь мясомолочного управления? Впрочем, о работе на «Свободе» мной уже написано в книге про «скотину Пелла».
А вот о чем я не писал. В 1985 году меня из Парижа послали в командировку в Нью-Йорк и Вашингтон проверять работу русских редакций «Свободы». Видимо, это был пик моей карьеры в качестве американского чиновника. Джон тогда был шефом вашингтонского бюро. Принял он меня хорошо, однако я почувствовал, что ему не нравится, что я как бы над ним, выступаю в роли ревизора. Чтоб сгладить углы, я пригласил его на ланч и объяснил, что настоящая работа у меня была в Нью-Йорке, а Вашингтон для меня — чисто туристская поездка, никаких претензий к Джону нет. Джон оттаял, и мы с удовольствием начали вспоминать нашу жизнь в Москве. И тут я спросил: «Джон, почему ГБ к тебе так цеплялось, чем ты их разозлил?» После минутной паузы Джон сказал:
— Условно говоря, работа американских дипломатов в Москве была ограничена двадцатью шагами. Восемнадцать шагов не возбранялись, девятнадцатый не рекомендовался, двадцатый — на грани фола. А мой посол верил в меня, и иногда он меня просил: «Джон, сделай двадцать первый шаг, посмотрим на их реакцию». Они, ну ты знаешь кто, реагировали молниеносно и очень жестко. Но мой посол в меня верил и говорил: «Джон, сделай двадцать второй шаг»…
Слова «мой посол» Лодейзен произносил с явной ностальгией.
Хроника времен
Я уже говорил, что когда писатель пишет пером книгу или печатает на машинке, но что-то художественное, и пусть это будет очень автобиографическое, он все равно что-то придумывает, его сознание или подсознание обязательно куда-то уводит в сторону от того, что было с ним на самом деле. И это нормально. В то же время, когда писатель — нормальный писатель — рассказывает про себя, как в данном случае, — такое интервью самому себе, то наоборот, он старается быть как можно ближе к истине, как можно ближе к тому, что было. То есть ничего не выдумывает.
Один из мифов про шестидесятников, причем миф устоявшийся, растиражированный, заключается в том, что у нас была очень легкая юность, молодость, что мы очень много печатались, купались в славе, в деньгах и так далее, и так далее.
У меня есть письмо Довлатова, которое можно напечатать и полностью, но я процитирую только то место, где он объясняет, почему в эмиграции молодые, задиристые начинают меня царапать:
«Они самоутверждаются. Их отношение к Вам подкрашено социальным чувством. Огрубленно — содержание этого чувства таково: „Ты, Гладилин, знаменитость. С Евтушенко выпивал. Кучу денег зарабатывал. Жил с актрисами и балеринами. Сиял и блаженствовал. А мы копошились в говне. За это мы тебе покажем“. Я не из Риги, я из Ленинграда (кто-то остроумно назвал Ленинград столицей русской привинции). Но и я так думаю. Или — почти так. И ненавижу себя за эти чувства.