Великий раскол

Однажды она появилась у Морозовой.

— Готовься, Федосьюшка, — прошептала старица. — Завтра в ночь тяжелый тебе искус будет.

Морозова вздрогнула.

— Неужто настало время потерпеть за Христа, венец мученический принять? — с легким дрожанием в голосе спросила она.

— Не бойся, дочь моя, а радуйся! Венец уготован! Помолимся вместе!

Стало светать. Услышав шум за дверью, Мелания исчезла.

Морозова осталась одна. Прошлое вставало перед ее глазами. Она вспомнила умершего мужа, его брата, умершую царицу Марию, при жизни которой было так безопасно… Вспомнился и погибший сын Ванюша… И боярыня, опустив голову на грудь, горько зарыдала.

Она ждала весь день, но день прошел, как обычно, и только через две ночи Морозову вывели из кельи и повели к повозке. Они долго ехали, вокруг сидели незнакомые люди, и боярыня молчала.

После получаса езды повозка остановилась и боярыню ввели в темную избу, полную народа. Было темно, но когда глаза привыкли к темноте, она увидела сестру, а еще дальше — Данилову.

Морозова, звеня кандалами, протянула им руки и прошептала:

— Терпите, сестры, терпите…

Но, несмотря на то, что она утешала других, сама Морозова чувствовала на сердце тяжесть.

Они долго сидели в темноте, пока Морозову, подняв за локти, не повели в соседнюю комнату. Сзади вели сестру и Данилову.

За длинным столом посреди низкой палаты сидели бояре — князь Иван Воротынский, князь Яков Одоевский и Василий Волынский. Они были друзьями покойного мужа и почти каждый день бывали в морозовском доме.

Сурово взглянув на бояр, Морозова не поклонилась, а еще больше задрала голову и нахмурилась.

Но и боярам не хотелось приниматься за допрос. Они молча и угрюмо смотрели на стоявших перед ними женщин, пока Воротынский, кивнув остальным, обратился к ним.

— Призваны мы на тяжкое государево дело. Коли не повинитесь, будут вас пытать.

Но женщины молчали, и тогда Воротынский, кивнув стрельцам, рукой показал на застенок.

Стрельцы потащили женщин в соседнее помещение.

Мрачный застенок, едва освещенный тройником восковых свечей, стоявших на столе, производил страшное впечатление. С проходившей через весь свод балки свешивались веревки для дыбы, внизу лежала тяжелая дубовая доска.

Бояре, вошедшие следом за женщинами, уселись за стол.

— Начни с этой, — кивнул Воротынский на Данилову.

Палачи завязали ей руки за спину, связали ноги и, соединив с дыбой, вздернули женщину вверх.

— Еще! — приказал Воротынский.

Узницу снова встряхнули.

Мария не произнесла ни звука.

— Брось ее, — сказал Воротынский, и женщину бросили на пол.

— Не проняло, — вмешался Одоевский. — Пусть пока полежит.

Палачи подошли к Урусовой.

— Сдерните с нее треух! Как ты смеешь, будучи в царской опале, носить цветное! — закричал Воротынский.

— Я перед царем не согрешила! — спокойно ответила Урусова.

Палач, сорвав треух, подвел княгиню к дыбе. Когда, вздернутая, она стала стонать, ее опустили и бросили на пол рядом с Даниловой. Она лежала, постанывая, не в силах пошевелить вывернутыми руками.

Морозова, видя, что настала ее очередь, сама подошла к дыбе и посмотрела на палачей.

— Позора хочешь? — спросил ее Воротынский. — Забыла, из какого ты рода?

— Слава людская проходит, — усмехнулась Морозова. — А вот ты о Христе забыл.

Связав руки, Морозову подвесили к дыбе, но, даже испытывая невыносимые боли, с перекошенным лицом, она кричала боярам о том, что они предали истинную веру и забыли Бога.

Через полчаса ее сняли с дыбы. Руки, протертые веревкой до жил, кровоточили.

Трех женщин положили рядом и, накрыв руки тяжелой дубовой плахой, предупредили, что сейчас будут выжигать двоеперстие.

Урусова, не в силах перекреститься, заплакала. Тогда палачи, пожалев ее, дернули руки и суставы стали на место.

Руки Даниловой привязали кольцами и двое палачей стали ременными нитями стегать по ее спине.

Кожа на спине сразу покрылась кровью. Морозова, не в силах видеть это, отвернулась и заплакала. Урусова же давно уже была в обмороке.

Тогда боярин, руководивший пытками, повернулся к Морозовой и пригрозил:

— Если не покаетесь, сейчас и за вас примемся.

— И вы христиане! — закричала Морозова трем боярам, стоявшим у стола. Они, побледнев, отвернулись от боярыни.

Когда Данилову окончили сечь, она попросила полотенце, провела его по спине и протянула палачу окровавленную материю:

— Снеси-ка ты его к мужу моему, передай, что жена кровью кланяется, он тебя наградит за это…

XXV

С ужасом выслушал государь рассказ о пытках. Он не мог понять, как три слабые женщины выдержали такие мучения и не отрекаются от своих заблуждений.

Утром «сотворил царь сидение думати о них».

Бояре, созванные на совет, молчали. Кто-то посоветовал жечь отступниц, и Алексей Михайлович, услышав это предложение, вздрогнул.

— Безрассудное дело советует, государь, — вмешался князь Долгорукий. — Огнем не спасешь душу. Сын Божий молился за неверных, а не жег их.

— Так, так, — обрадовался этим словом государь.

После долгих споров было решено сослать непокорную Морозову в Новодевичий монастырь, держать ее там под строгим караулом и ежедневно водить в храм Божий, так как Морозова, как и ее сестра, не хотела ходить сама в церковь.

После того, как Морозову перевели в монастырь, множество народу стало приезжать туда, чтобы подивиться мужественной опальной боярыне.

С утра монастырский двор был запружен каретами и экипажами. Наезжало и немало боярских жен — некоторые полюбопытствовать, а некоторые и облегчить ее страдания. Вход к ней был свободен. Никогда еще после ареста не пользовалась она такой свободой, как здесь, в Новодевичьем монастыре.

Но с удалением непокорной боярыни в загородный монастырь соблазн для москвичей не уменьшился. По всей Москве только и говорили о страждущих ради старой веры сестрах.

Тогда государь Алексей Михайлович повелел перевести Морозову снова в Москву. Он надеялся, что визиты к ней вельмож и сочувствие со временем прекратятся.

По царскому указу Федосью Прокопьевну поселили в Хамовнической слободе, где ткали полотно для царского двора.

Боярыня нашла приют в доме старосты. Будучи сам ревнителем старого благочестия, он очень обрадовался своей новой постоялице.

Немало было последователей Аввакума и среди ткачей слободы. Еще раньше в их домах не раз находили приют Мелания и прочие морозовские старицы.

Доступ к опальной боярыне, пострадавшей за веру, был свободен, не говоря уже о том, что Мелания и Елена постоянно находились при ней. Из далекого Пустозерска Аввакум регулярно мог присылать свои послания.

Положение Морозовой немного облегчилось, и ее окружение теперь надеялось, что оно постепенно сделается еще лучшим.

XXVI

Но вскоре все в судьбе Морозовой переменилось.

Ее сторонники понимая, что необходимо действовать через царя, стали обращаться к государевым родственникам с просьбами о помощи. Особенно часто разговаривала с царем о Морозовой старшая из государевых сестер, царевна Ирина Михайловна. Не проходило и дня, чтобы царевна не напоминала государю о заслугах мужа Морозовой, и просила пощадить стойкую женщину.

И в один из дней царь, раздосадованный приставаниями сестры, повелел начать строить в далеком Боровске специальный острог.

К зиме, когда острог был готов и установилась дорога в далекий Боровск, вышел государев указ отправить опальную боярыню Морозову на поселение в боровский острог. Вместе с ней были высланы из Москвы княгиня Урусова, Данилова, и еще позднее — инокиня Устина.

Почти месяц продолжался путь в санях от Москвы в Боровск.

Всю дорогу боярыня молчала, не разговаривала с тремя стрельцами, сопровождавшими ее, отвернувшись, смотрела на снежную пустыню, не кончающуюся на протяжении всей дороги. Проезжали города, деревни, и никто здесь не выходил, как в Москве, встречать страдалицу за веру, никого не интересовала ее судьба. Мелкие встречные равнодушно следили за двумя санями, ползущими друг за другом.