Психика Сталина

Глава 10

Его любимый агрессор

Возможно, самым интересным и дающим наибольшую пищу для выводов примером отождествления с агрессором в жизни Сталина является невероятное доверие по отношению к Гитлеру до того, как его войска напали на Советский Союз 22 июня 1941 года. Через шесть недель после вторжения Сталин признался американскому эмиссару в Москве Гарри Гопкинсу, что он не верил в нападение Гитлера (253, 335; ср.: 286, 227; 311, 211). Сталин открыто поведал: «Когда-то мы доверяли этому человеку» (157, 117). Такое доверие так никогда и не было надлежащим образом объяснено. Многие историки даже отрицают само его существование. Например, Адам Улам полагает, что описание доверительного отношения Сталина к Гитлеру «В круге первом» Александра Солженицына является —»абсурдным» (261, 122; 301, 529; ср.: 238, 72). Но психоаналитический анализ документальных свидетельств отношения Сталина к Гитлеру подтверждает версию Солженицына. Похоже, Сталин игнорировал, по крайней мере частично, ощущение нависшего нападения. Он пренебрегал надежной информацией, поставляемой советской разведкой, в том числе армейскими разведданными с фронтов и донесениями знаменитого разведчика Рихарда Зорге из Токио. Он оставался глух к сведениям из дипломатических кругов, зарубежной разведки, зарубежных официальных лиц (включая Франклина Рузвельта и Уинстона Черчилля), немецких дезертиров с фронта и т. д. Уэйли (311) приводит в общей сложности 84 различных «предупреждения» о надвигающемся нападении со стороны Гитлера. Рой Медведев утверждает, «что именно по вине Сталина нападение гитлеровской Германии на СССР оказалось внезапным, и наши войска не были готовы к его отражению, — этот непреложный факт признается в настоящее время историками всех направлений» (38, 407). Официальная советская «История Великой Отечественной войны» говорит, что Сталин сделал «большую ошибку», недооценив вероятность нападения Германии (27, II, 18). Адам Улам полагает, что «сложные чувства в отношении надвигающейся войны помешали Сталину подготовить к ней Советский Союз» (301, 531). Я бы сказал, что важной частью этого «сложного чувства» было подспудное отождествление с агрессивным Гитлером, хотя до этого момента Гитлер не совершил ничего, кроме словесной агрессии против страны Сталина. Сталин имел возможность узнать об этой агрессии. В интервью Рою Говарду в 1936 году, например, он говорил об угрозах Гитлера в отношении Советского Союза. В 1939 году он ответил отказом на просьбу Риббентропа сделать заявление о германо-советской дружбе. «Советское правительство, — заявил Сталин, — не могло бы честно заверить советский народ в том, что с Германией существуют дружеские отношения, если в течение шести лет нацистское правительство выливало ушаты помоев на советское правительство» (38, 874; ср.: 149, 304). И все же Сталин подписал пакты как о ненападении, так и о дружбе с теми, кто выливал на него помои, а затем продолжал посылать в Германию экономическую помощь (нефть, марганец, металл, платину, древесину, хлопок, зерно) и упорно не замечал, как немецкие войска скапливались на советской границе. Сталин был не в состоянии осознать всю разрушительную важность того, что он делал. Таким же образом пациент психоаналитика, отождествляющий себя с агрессором, уже более не в состоянии оценить агрессию, исходящую от этого агрессора, — ведь в действительности целью такого отождествления как раз и является возможность подавить беспокойство, вызванное подобным признанием. Пакт Сталина с Гитлером (среди многих других вещей) являлся публичным признанием его самоослепляющего отождествления с потенциальным агрессором. Всего за два месяца до вторжения Гитлера Сталин на глазах у всех обнимал барона Вернера фон Шуленбурга, посла Германии в Советском Союзе. Это случилось на проводах японского министра иностранных дел Есукэ Мацуока, с которым Сталин обсуждал пакт о нейтралитете: «Отъезд Мацуока был задержан на час, а затем был обставлен чрезвычайно церемонно. Очевидно, что как для японцев, так и для русских было совершенной неожиданностью появление Сталина и Молотова, которые необыкновенно дружески приветствовали Мацуока и присутствующих японцев и пожелали им приятного путешествия. Затем Сталин вслух спросил обо мне и, найдя меня, подошел и обнял меня за плечи: «Мы должны оставаться друзьями, и Вы должны всячески этому способствовать!» Несколько позже Сталин повернулся к немецкому военному атташе генералу Кребсу, убедился, что он немец, а затем сказал: «Мы останемся с вами друзьями — несмотря ни на что (auf jeden Fall)!» Нет сомнения, что обращение Сталина к генералу Кребсу и ко мне было намеренным, и таким образом он сознательно привлек внимание всех присутствующих» (из телеграммы посла Шуленбурга от 13 апреля в немецкое Министерство иностранных дел: 218, 324; ср.: 286, 211–213). Гитлер не ответил на это миротворческое послание ничего вразумительного, как и на другие публичные заявления Сталина типа: «Дружба между народами Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть продолжительной и крепкой» (из статьи в «Правде» в 1939 году, цит. по: 116, 445). Несмотря ни на что, Гитлер намеревался двинуться на Восток. Похоже, он был так же слеп при оценке опасностей ситуации, как и Сталин, хотя и по другим причинам. 14 июня 1941 года, за неделю до нападения Гитлера, Сталин уполномочил ТАСС опубликовать коммюнике относительно сплетен «о близости войны между СССР и Германией». В коммюнике, в частности, говорилось: «…происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии, надо полагать, связана с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям» (Правда. 14.06. 1941, цит. по: 120, серия D, XII, 1027–1028). Этими словами Сталин не только успокаивал себя. Он также внушал своим соотечественникам чувство ложной безопасности, что сделало их еще более неподготовленными к молниеносному удару Гитлера. Картина предыдущих политических и военных агрессий Гитлера в Западной Европе, Югославии, Польше и т. д. не могла не впечатлить Сталина. Он должен был слышать о высокоэффективной технике блицкрига, применяемой гитлеровскими войсками. Он был осведомлен о «Mein Kampf» Гитлера с планами захвата «Lebensraum» на Востоке (Радек сообщал Луису Фишеру (131, 224), что Сталин читал переведенные отрывки из этой книги). Короче говоря, до определенной степени Сталин должен был знать, что Гитлер опасен. И все же Сталин предпочитал скорее восхищаться Гитлером, чем опасаться его. Хилгер почувствовал это, когда наблюдал за Сталиным во время переговоров в августе и сентябре 1939 года: «…тон, каким он говорил о Гитлере, и то, как он провозгласил за него тост, наталкивали на мысль, что его заметно впечатляли некоторые черты и действия Гитлера; но я не мог отделаться от чувства, что именно эти черты и поступки вызывали наибольшее неприятие среди немцев, находившихся в оппозиции к нацистскому режиму» (149, 304). Даже помимо психологического процесса отождествления, Сталин должен был осознавать действительное сходство между ним и собой. Оно должно было соответствовать необходимости отождествления с агрессором. Оба они были диктаторами в своих странах. Оба требовали железной дисциплины от своих последователей. Оба враждебно относились к мужскому гомосексуализму (см. ниже, главу 12). У обоих были экспансионистские и империалистические амбиции, — особенно отметим параллель между безжалостной советизацией Сталиным родной Грузии и аннексией Гитлером его родной Австрии (93, 231; 114, 154). Оба были антисемитами и т. д. (отметим, что ни одна из этих черт не привлекала ни Чемберлена, ни Даладье). Параллель между Сталиным и Гитлером стала столь очевидной, что нападки Бухарина на фашистский режим в Германии, опубликованные в «Известиях» 6 июля 1936 года, воспринимались некоторыми как эзопова полемика против самого Сталина (250, 486; 291, 75–76). Карикатура Дэвида Лоу 1936 года также проводит параллель. Она изображает Сталина сидящим за столом, на котором стоит фотография Гитлера. Сталин, держа в руках ножницы и зеркало, только что подстриг усы так, чтобы они походили на усы Гитлера. Журнал «Time», назвав советского диктатора «человеком года» в 1939 году, многократно сравнивает Сталина и Гитлера. Совершенно очевидно, что как в Советском Союзе, так и за его пределами чувствовали общее между Сталиным и Гитлером. Сталина неуклонно тянуло к сотрудничеству с Гитлером, причем он был готов пожертвовать своими советскими согражданами, так же, как ранее его влек русский советский экспансионизм, ради которого он пожертвовал своими собратьями-грузинами. В бумагах британского Министерства иностранных дел в 1940 году цитировались слова одного советского дипломата, что «с 1933 года Сталина захватила идея соглашения с Германией* (148, 322). Уже в 1935 году сталинский комиссар иностранных дел Литвинов предлагал послу Германии в Москве советско-германский пакт о ненападении (120, серия С, IV, 138). Существует множество других примеров того, как советские представители обхаживали немцев, прежде чем 23 августа 1939 года советско-нацистский пакт был наконец подписан. Как до, так и после заключения пакта объем торговли между Германией и Советским Союзом был весьма значительным. Троцкий попал в точку, когда в 1939 году назвал Сталина «интендантом Гитлера» (54, 272). Согласно словам дочери Сталина, после войны советский диктатор часто повторял: «Эх, с немцами мы были бы непобедимы!» (10, 340). Виктору Некрасову он заявил: «Конечно, он бандит, но я думал, что бандит умный, а оказался глупый. Вот если б мы вместе да против всех этих наших союзничков, Черчиллей, Рузвельтов, весь мир покорили бы, понимаешь, весь мир1» (42, 106; ср.: 148, 448). При этом нельзя отрицать, что Сталин одновременно пытался укреплять советские отношения с Великобританией и Францией и в то же время искал пути примирения с Германией. Но я так и не смог найти свидетельств тому, что Сталин отождествлял себя с кем-либо из британских или французских лидеров, а доказательств отождествления с Гитлером существует великое множество. Мы также должны помнить, что Сталину не нужно было заключать пакт с Германией. Он мог бы просто соблюдать нейтралитет, в то время как Гитлер атаковал народы к западу от Советского Союза (ср.: 130, 169; 148, 348). Уже в мае 1939 года Борис Суварин осознавал как то, что Сталин не просто хотел пакта с Германией, так и то, что заключение пакта вызвало предшествующую ему Большую Чистку: «Уничтожение такого количества невинных можно объяснить только как превентивную меру для подавления любого случайного препятствия на пути к соглашению с Гитлером» (264, 3). Такер, не будучи осведомлен об объяснении чисток Сувариным, предлагает такое же, но более детальное объяснение: «…Особенно жестокий удар во время массовых репрессий 1936–1938 годов был как по классу нанесен по членам партии (как советским, так и зарубежным), которых можно было заподозрить как искренних коммунистов-антифашистов. И дело было не только в том, что эти люди, включая множество старых большевистских лидеров, не смогли бы принять договор с нацистами. Чтобы понять особые мотивы, побудившие Сталина избавиться от них, необходимо помнить, что для него предстоящее заключение пакта с Гитлером являлось не только возможностью обеспечить временную безопасность от нападения и выигрыш во времени для дальнейшего укрепления обороны. Как показал его дальнейший альянс с Гитлером в 1939–1941 годах, он рассчитывал создать своего рода ось Москва — Берлин для сотрудничества двух диктатур в области расширения территорий, разделения сфер влияния в Восточной Европе, на Балканах и даже на Ближнем Востоке. Что же касается старых большевиков и других поддерживающих их членов партии, то они были революционерами, а не старомодными русскими империалистами. Пусть неохотно, но они могли бы согласиться на простое соглашение с Берлином о ненападении. Но Сталин знал, с каким отвращением большинство из них отнеслось бы к политике прямой империалистической агрессии, да еще при сотрудничестве с фашистской Германией. Так же как нельзя было ожидать, что Польская коммунистическая партия (которая была просто распущена во время Большой Чистки) будет молча созерцать новый раздел Польши между Россией и Германией. Таким образом, чтобы иметь полную свободу действий в осуществлении советско-нацистского альянса, Сталину необходимо было либо устранить, либо избавиться от тысяч как зарубежных, так и советских коммунистов и получить абсолютную власть как во внешней, так и во внутренней политике, которую… и дала ему Большая Чистка» (291, 74–75; ср.: 156, 136–143; 149, 292–293; 21, 241;252,157;95,202). Как Такер уже доказывал (см. выше, с. 43–44), Большая Чистка являлась проявлением паранойи Сталина. Однако в только что процитированном отрывке Такер говорит о том, что у чистки была политическая цель. Предположив, что обе эти гипотезы верны, можно сделать вывод, что паранойя Сталина оказалась очень полезной в политическом плане (см. также примечание 3, с. 188–190). По когда Сталин проводил чистки, он не только использовал паранойю в политических целях. Одновременно он отождествлял себя с Гитлером, который в свою очередь был параноиком, успешно пользующимся своей паранойей в политических целях. Наблюдая издалека за сталинскими чистками в 1938 году, Муссолини интересовался, «не стал ли Сталин потихоньку фашистом» (цит. по: 291, 77). Гитлер, должно быть, задавал себе этот же вопрос (в своих послеобеденных речах он выражал восхищение «этим хитрым кавказцем» — 86, 417; ср.: 155, 7, 476; 156, 155; 149, 304; 271, 397–398). С психоаналитической точки зрения «стать фашистом» было бы вполне естественным политическим последствием отождествления Сталина с агрессивным Гитлером. По словам Антонова-Овсеенко, некоторые агенты НКВД ездили в 1933 и 1934 годах в Германию изучать методы гестапо: «Судя по результатам, стажировка оказалась весьма и весьма полезной» (75, 257). Луис Фишер доказывает, что внедрение Сталиным в 30-х годах русских националистических элементов в советскую жизнь — возрождение царских чинов в советских войсках, введение орденов, названных именами царских генералов, поощрение использования в прессе великорусских националистических терминов — было сделано в подражание Гитлеру, который связал немецкий народ с немецким национализмом (131, 224–227). Рональд Хингли отмечает подражательный характер приказа Сталина советским войскам, когда тот, ссылаясь на финскую агрессию, приказал вторгнуться в Финляндию в ноябре 1939 года: «Придумывая такой повод, он скопировал метод Гитлера, который атаковал Польшу в ответ на «приграничные провокации» (152, 297; ср.: 286, 136; 199, 65). Подробный отчет Вяйне Таннера о советско-финских переговорах перед советским вторжением подтверждает слова Хингли (278). Во время переговори! Сталин открыто сравнивал себя с Гитлером: «Вы спрашиваете, почему мы хотим Койвисто? Я отвечу почему. Я спрашивал Риббентропа, почему Германия начала войну с Польшей. Он ответил: «Нам было необходимо отодвинуть польскую границу от Берлина». Перед войной расстояние от Познани до Берлина было около 200 километров. Теперь граница отодвинута на 300 километров к востоку. Мы просим, чтобы расстояние от Ленинграда до границы было 70 километров. Это наше минимальное требование, и вы не должны полагать, что мы готовы потихоньку уменьшать его. Ленинград мы пододвинуть не можем, а поэтому должна пододвинуться граница. Что касается Койвисто, то вы должны иметь в виду, что шестнадцатидюймовые орудия, расположенные там, могут полностью блокировать передвижения нашего флота далеко в глубь залива. Мы просим 2700 квадратных километров и предлагаем взамен более 5500. Поступала ли так какая-либо другая сильная держава? Нет. Только мы такие простаки» (там же, 27–28). В ответ на заявление финского участника переговоров Паасикиви о том, что Финляндия не уступит так легко Ханко и определенные районы Карельского перешейка Советскому Союзу, Сталин сказал: «В общем, это пустяки. Посмотрите на Гитлера. Граница Познани была, по его мнению, слишком близка к Берлину, и он занял еще 300 километров» (там же, 30). Это было совершенно неприкрытой угрозой Финляндии (162, 409). Но не только. Такое сравнение с Гитлером ясно указывает на то, что Сталин отождествлял себя с ним. Собственно, интенции Сталина были: Я могу победить Финляндию. Но глубоко в подсознании сидело беспокойство по поводу Гитлера, то есть: Гитлер может победить меня. Для того чтобы избавиться от этого беспокойства, Сталину были необходимы два отрицания: субъект: не Гитлер, а я. объект: не меня, а Финляндии. Таким образом, Сталин смог уменьшить беспокойство путем отождествления с агрессором и в то же время сделав жертвой кого-то другого. Возможно, что во времена нацистски-советского пакта Сталин отождествлял себя не только с Гитлером. Могло сыграть свою роль и отождествление с покойным великим Лениным: «Совершая сделку с Гитлером, Сталин непременно должен был помнить о прецеденте Брест-Литовского договора, с помощью которого Ленин выиграл время и удержал немцев на расстоянии вытянутой руки в 1918 году» (170, 316; ср.: 170, 329; 301,166)9. В этом есть смысл в свете того, что еще на раннем этапе Сталин все-таки выработал героическое отождествление с Лениным (292, 133–138), а позже приходил в негодование, когда его воспринимали как «Ленина II», если использовать выражение Такера. Такие пропагандистские фразы, как «Сталин — это Ленин сегодня», «Лучший ленинец», «Лучший ученик Ленина», «Продолжатель дела Ленина» и т. д., а также обширный фольклор о замечательной дружбе Ленина и Сталина (215) свидетельствуют об отождествлении с Лениным. Пользуясь терминологией Лассуэлла, Такер говорит, что основой для начала Сталиным «публичного» культа Ленина был уже существующий в мозгу Сталина «частный» культ личности. По не будем забывать знаменитый акт ленинской агрессии против Сталина, то есть его «Завещание», в котором он заявил, что «Сталин слишком груб», и рекомендовал сместить Сталина с поста генерального секретаря (см. выше: с. 86). Данный документ почти лишил Генсек его поста. Это должно было ударить по Сталинской нарциссической сущности. Если он поддерживал «публичный» культ Ленина после того, как узнал о содержании «Завещания», то есть если он продолжил свое отождествление с Лениным, то теперь это было, по определению, отождествлением с осознанным агрессором. Но вернемся к взаимоотношениям с Гитлером. Хотя Сталин был еще большим диктатором, чем Гитлер, с точки зрения подготовки к войне результаты его диктатуры были более разрушительны. Его отождествление с Гитлером привело к действиям, которые в огромной степени ослабили экономическую и военную структуру Советского Союза. Германия же не пережила таких потрясений во время правления Гитлера в 30-е годы. Иными словами. Советский Союз подвергался риску в результате действий Сталина. Это задолго до войны поняли такие люди, как биограф Сталина Борис Суварин: «…молодая Россия, обескровленная Сталиным, оставляет свободным поле боя для немецкого динамизма…» (264, 672). Кривицкий тоже, оглядываясь назад, спрашивает: «Почему Сталин обезглавил Красную Армию в то время, когда было общеизвестно, что Гитлер лихорадочно готовится к войне?» (178, 211). Сами немцы осознавали, что происходит. Так, в письме от 10 октября 1938 года советник немецкого посольства фон Типпельскирш заявил, что сталинская «кадровая политика» не укрепляет военный потенциал Советского Союза (120, серия D, IV, 477). Говоря с позиций сегодняшнего дня, Такер пишет: «…Большая Чистка в действительности была для советского общества операцией огромной разрушительной силы. Сам Сталин должен был осознавать, что резня в среде советской руководящей элиты никак не могла сделать советскую систему и экономику более способной противостоять военным испытаниям. Он должен был также понимать, что устранение 35 000 офицеров (так оценивается число репрессированных), а также командирского состава во главе с необыкновенно способным Тухачевским никоим образом не способствовало укреплению боеготовности и морального состояния армии. Эта военная чистка сама по себе в значительной степени объясняет слабые действия Красной Армии на протяжении большей части финской войны и ошеломляющие отступления в 1941–1942 годах; и все эти последствия можно было легко предугадать» (291, 72). Нет сомнения в том, что действия Сталина являли собой «разрушительную операцию»13. Но это внешняя, объективная точка зрения, из этого совсем не следует, что Сталин воспринимал ситуацию таким же образом. Такер убедительно доказывает, что Сталин был нацелен на империалистическое сотрудничество с Германией. Но это сотрудничество было неотъемлемой частью отождествления с Гитлером, а отождествление с агрессором, как мы уже видели, ослепляет. Кроме того, если (по крайней мере на ранней стадии) его и начинала беспокоить мысль о том, что он разрушает Красную Армию, он всегда мог успокоить себя словами: «Это Тухачевский ослабляет советскую обороноспособность»; «Это Якир наносит вред»; и т. д. (ср.: 152, 265). На что Сталин был сознательно нацелен, так это сделать положение вещей лучше для Гитлера (успокоение), а не хуже для Советского Союза. Положение вещей для Советского Союза действительно становилось хуже, но Сталин был не в состоянии осознать этот факт или, по крайней мере, не мог осмыслить всю его важность для собственного благополучия. Своей параноидальной увлеченностью чистками он смог защитить (в действительности чрезмерно защитить) себя от потенциальных внутренних агрессоров (старых большевиков, первоклассных армейских офицеров и т. д.), но не смог защитить себя (не говоря уже о советском народе) от внешнего агрессора, Гитлера, путем отождествления с ним. Последствия были катастрофическими. Из всех примеров отождествления с агрессором в биографии Сталина одно лишь отождествление с Гитлером позорно провалилось. Другие же были по большей части удачны в том смысле, что они играли на руку Сталину. Например, когда он временно служил царской охранке, он решал свои личные и фракционные проблемы (см.: 292, 108 и далее). Когда стал по национальности русским, он переметнулся «от проигрывающей стороны истории к выигрывающей» (там же, 142). Тенденция Сталина отождествлять себя с агрессором (или с тем, кого он считал потенциальным агрессором) прекрасно соответствовала его высокоэффективной стратегии «разделяй и властвуй»14. Например, для борьбы с Троцким он временно становился на сторону Каменева и Зиновьева (= по крайней мере чисто внешне отождествлял себя с ними), а затем поддержал Бухарина, чтобы избавиться от Троцкого, Каменева и Зиновьева (Бухарин был уничтожен позже). Но такой подход не сработал с Гитлером, который слишком легко отвлекся от войны с Англией. Отождествление с Гитлером было абсолютным и воистину саморазрушительным. Предыдущие отождествления с русскими как классом, с царской охранкой, с Каменевым — Зиновьевым и т. д., без сомнения, давали Сталину временную возможность закрыть глаза на вероятную агрессию со стороны всех этих людей, которые на сетом-то деле либо не были агрессивны в отношении его (например, русские как класс), либо были недостаточно агрессивны для того, чтобы уничтожить его (например, царская полиция). Но игнорирование возможности агрессии со стороны Гитлера не означало реального отсутствия агрессии. Гитлер действительно был агрессивен. Если бы Гитлер был таким же святым, как другие (реальные и вымышленные) враги Сталина, и/или если бы отождествление Сталина с Гитлером не было столь эмоционально сильным, ход истории мог бы быть совершенно иным. Гитлер мог бы направить все свои усилия на поражение Великобритании, прежде чем напасть на Советский Союз. Либо Сталин смог бы воздвигнуть более крепкую оборону на границе Советского Союза. Но это всего лишь предположения. Факт в том, что Сталин путем отождествления с Гитлером не смог предотвратить его агрессию. Он только смог частично приглушить осознание возможности такой агрессии. И хотя такое заниженное осознание служило психологически защитным целям и избавляло его от личного беспокойства, оно оставило советский народ совершенно беззащитным перед Гитлером.