Страница 40 из 66
Войдя под струи, вырывавшиеся из щелей, Ковалев понял, что мечты об отдыхе преждевременны. Он ловко перенял зажимы крышки из ослабевших рук старшины.
— Спасибо, вовремя ты…
Помахав окоченевшими руками, старшина быстро нашел стальной конец и подтянул крышку. Но все-таки Ковалев успел вымокнуть. В мокрых тяжелых робах они вместе вставили держатели щетки, вылетевшие из трюмной помпы, и запустили ее на осушение. Потом Ковалев помогал укрепить панель и что-то делал еще. А когда можно было считать, что все пришло в порядок, он присел на корточки у главного мотора и заснул.
Весьма и весьма тяжелым был этот сон.
Опять все в лодке грохотало, прыгало, скрежетало, будто корпус резали металлические пилы. Иван больно стукнулся головой о тумбу электромотора. Однако он продолжал спать. Он понимал — и звуки, и боль не настоящие. Они снятся, потому что уже раньше были и грохот и боль. Он сделал усилие, чтобы освободиться от дурного сна, и ему удалось, хотя и не сразу, избавиться от тряски и грохота.
Но какие-то несвязные картины ползли и прыгали перед ним, как рваные кадры киноленты при слабом напряжении света. Потом в фокусе оказалось зимнее поле. Он с товарищами идет по снежной дороге с минощупами. Неосторожный сосед подрывается на мине, а в его голову впивается острый осколок. «Так это было в первый год войны, — успокоил он себя. — Хочу совсем другого сна, без войны хочу». И не удивился, что может вызвать сон по своему желанию: вот он очутился на давно покинутой родине…
Товарищи, свободные от авральной аварийной работы, проходили к койке и пытливо всматривались в лицо метавшегося Ковалева.
— Ну что?
— А я доктор?! — бурчал лекпом, меняя окровавленные бинты.
Но вот хмурое воспаленное лицо раненого с лихорадочно блестевшими, никого не узнававшими глазами приняло безмятежно-довольное выражение, и здоровый сон крепко смежил веки. Тогда на очередной вопрос лекпом ответил мягко и гордо:
— Проснется, будет здоров. Подержи-ка шприц, всажу ему еще разок для успокоения.
А Ковалев в это время был далеко, в высокой траве, и щурил глаза на пестрые ситцы кустов душистого горошка. Ветер принес свежий запах яблонь и Табаков, любимый запах Маши. Где-то она пела и кликала: «Ваня, Ваню-юш!» Сейчас он встанет и расскажет сестренке о диком видении разморенного жарой мозга. Будто нагрянули на родину фашистские полчища, и танки растоптали сад, и снаряды сожгли дом, а самих хозяек, маму и Машеньку, уволокли на муки.
— Маша, Машенька, — прошептал Ковалев и открыл глаза. Вместо голубого неба над ним был подволок с трубами магистралей, странно скошенный, будто лодка взбиралась на гору. «Это опять что-то снится. Или я болен?» Он поднял руку и провел по лбу. Голова звенела. В затылке, стянутом повязкой, толчками пульсировала кровь.
— Очнулся, Ковалев? Порядок. Сейчас порошочек примешь, чтобы температура спала.
— Что случилось? — спросил Иван, припоминая, как сел на корточки у электромотора.
— Треснулся шибко. Крови потерял порядком.
— Отчего? — Он огляделся и прислушался. Глазом и ухом бывалого подводника попытался определить, что происходит с лодкой. — Почему дифферент? И не двигаемся… На грунте?
Фельдшер кашлянул и засопел:
— Тут, брат, долго рассказывать.
— Долго?
Ковалев вдруг понял, что прошло много часов. Он услышал слабое жужжание машинки регенерации и увидел на всех койках молчаливо лежащих товарищей…
Форштевень лодки таранным ударом порвал несколько колец противолодочной сети, но многочисленные ячейки кольчужной преграды сопротивлялись прорыву, сильно и тесно уплотняясь вокруг корпуса корабля; с металлическим царапающим звуком они сжимались на обшивке.
Зажатая стальной упругой паутиной, подводная лодка не могла высвободиться. Напрасно взбивали воду винты. Напрасно устраивали общие перебежки на корму, чтобы толчком создать перевес и вырваться. Металлический скрежет усиливался, лодка немного провисала, однако оставалась в тенетах.
Офицерам и матросам еще некогда было размышлять об обстановке и делать выводы: они укрепляли сброшенные приборы, исправляли механизмы, оказывали первую помощь раненым.
Очередная перебежка людей в корму была сделана после ликвидации пожара в четвертом отсеке, вызванного замыканием проводов. Обожженные люди возвратились в нос, медленно, с трудом дыша. Воздух в лодке стал тяжелым. Кровь билась в висках с неровным стуком. В ушах застревал назойливый шорох. Для жизни оставалось слишком мало кислорода и слишком много было углекислоты.
Когда за последним проходящим с кормы бойцом звякнула тяжелая дверь, командир зябко повел плечами и тихо сказал:
— Они вернутся и разбомбят нас.
— Неправильно, старпом, — жестко сказал Федор Силыч. Хоть он назвал так своего преемника невзначай — по старой привычке, командир почувствовал укол и обиженно добавил:
— Ни одного шанса.
Федор Силыч ответил не сразу. Он сидел на койке, борясь с ознобом и головной болью, и ему хотелось пожаловаться на усталость, но это было невозможно. Единственное место для его жалоб было в уютной комнате на Главной базе. И единственный человек мог услышать такие слова от него без вреда для службы. Неужто не увидит больше Клашу? Он вспомнил ее непоколебимую веру в него… Да, не вернуться теперь — значит обмануть ее. Столько лет Клавдия без колебания шла за ним, отказавшись от собственной жизни. Не вернуться — значит выбить из-под ее ног опору. Не следовало так безусловно подчинять Клавдию своей власти, своей судьбе…
— Вы помните, что я должен первого уезжать в Америку? — вопросом перебил свои мысли Федор Силыч.
— У каждого из нас были какие-то планы, — сказал командир.
— Бросьте этот тон. И бросьте рассуждать в прошедшем времени. Обстановка тяжелая, но лодка будет управляться, только вырвать ее из сети.
— Мы не можем вырваться, — с упорством отчаяния повторил командир.
Он не трусил. Он хладнокровно использовал все известные ему средства спасения. Он многократно повторил бесплодные попытки. И теперь, не видя выхода, хотел умереть достойно, пока еще есть силы. И у него, наверно, так же трещит и немеет голова.
Федор Силыч зевнул и сказал:
— Прикажите сделать регенерацию, воздух испорчен. Пусть люди восстановят силы. Потом обдумаем один вариант. Есть шанс, как вы выразились.
Он усмехнулся, и молодой командир тоже попытался улыбнуться.
— Ладно, устроим кислородный праздник.
— Только не праздник. Будем экономить запас. До базы еще не близко.
— Вы хотите перевести балласт в корму? — спросил командир поднимаясь. Он прочитал ответ в светлых, по-прежнему ясных глазах Петрушенко и быстро добавил: — Я сам об этом думал. Но лодка пойдет камнем на дно, обломаем винты.
— Потом, потом, в свежем воздухе поспорим, — сказал Федор Силыч и закрыл глаза.
Из-под опущенных век он смотрел в угол подволока, где быстро вращались лепестки прибора регенерации. Освежающая струя достигла рта, обвеяла щеки. Он облизал губы и свободно вздохнул.
Без восстановления сил людей безнадежно делать намеченный маневр. Наверняка при ударе о скальный грунт отлетят лопасти винтов. В том-то и дело, что нужно свершить невозможное — удифферентовать лодку, пока она не коснется дна. Риск очень велик. От уменья использовать секунды зависит успех. Но надо верить в людей и верить в корабль. Его живучесть и непотопляемость куда больше, чем это кажется людям, знающим о подводных плаваниях понаслышке… В конце концов, он сам виноват, что свою уверенность не внушил преемнику, плохо воспитывал его на трудных случаях. Как раз сейчас завершит образование.
Очищенный воздух ускорял ход мыслей. Федор Силыч уже отчетливо видел детали освобождения. Под килем сто пятьдесят метров. Надо постепенно освобождать носовые цистерны и увеличивать балласт в корме. Как только в первом отсеке услышат, что лодка сдвигается, сразу резко ликвидировать дифферент, гнать воду из кормовых цистерн, принимать в носовые.