Страница 9 из 38
— Интересные ново…
Он не договаривает. Несколько снарядов ударяются о стены нашей развалины. Один из них попадает в простенок между нашими окнами. Меня отбрасывает на груду бумаг. Брызги кирпича царапают лицо и руки. Вихрь пыли бешено крутится вокруг нас. Кто-то кричит «немцы!», кто-то стонет. Я вскакиваю и ищу глазами своих приятелей. Подюков лежит на полу, рядом с ним политрук, а над ними на корточках сидит дядя Никита.
— Сережка! — кричу я.
Он поднимает голову и таращит на меня глаза.
— Цел? — спрашиваю я.
Он пыхтит, ощупывая руки и ноги.
— Угу, вроде бы цел.
Подхожу к Семушкину, но он мотает головой и командует:
— К окнам, робята!
По коридору пробегает Федосов.
— Приготовиться к атаке! — на ходу приказывает он и убегает в левое крыло.
Я через плечо смотрю на Ткачева. Его лицо покрылось пылью, изо рта выползает красная змейка крови. Семушкин оттаскивает его за выступ стены.
Клубы дыма и пыли рассеиваются. Подюков подходит ко мне и шепчет:
— Убило политрука?
— Не знаю. Иди к своему окну!
Но Сережка жмется ко мне и кладет карабин на подоконник. Я делаю вид, что не замечаю его, хотя самому хочется, чтобы он стоял тут, рядом. Пока мы ничего не видим, но для порядка делаем по выстрелу.
Вот впереди замелькали сизые мундиры фрицев. С каждой минутой их становится больше и больше. Иногда долетают до нас пьяные выкрики и команды офицеров.
К нам подбегает Журавский.
— Переходите в левое! — каким-то чужим голосом говорит он. — Лейтенант приказал.
Мы лязгаем затворами и бежим за ним, перепрыгивая завалы, кучи кирпича и мусора.
— Где Семушкин? — встречает нас Федосов.
— Он на позиции… с политруком остался, — объясняю я, — ранило его.
— Кого ранило?
— Ткачева.
Федосов на мгновение задумывается, потом решительно говорит:
— За мной!
Вражеские снаряды один за другим встряхивают нашу «цитадель». Над нами трещит потолок и пластами осыпается штукатурка вместе с дранкой. Федосов указывает нам на комнатушку с одним окном.
— Оставайтесь здесь! — приказывает он и убегает к другим бойцам, которые защищаются в таких же комнатушках по соседству. Из нашего окна видны корпуса и трубы завода «Красный Октябрь». На завод то и дело пикируют «юнкерсы», засыпая его фугасками и зажигалками. Там тоже идет жаркий бой.
Треск ружейной и пулеметной пальбы, разрывы снарядов и мин заполняют все уголки нашего дома, больно отдаваясь в ушах.
Немцы, укрываясь за развалинами и в воронках, атакуют нас со стороны «Красного Октября». Мы выжидаем момент, когда они перебегают из укрытия в укрытие, и стреляем.
Приближение гитлеровцев к нашему зданию беспокоит нас. Но мы стараемся друг перед другом скрыть волнение. Одному из фашистов удается приблизиться к нашему окну на бросок гранаты. Скоро у стены взрываются несколько гранат. Осколки выбивают куски кирпича у нас под носом. Мы стережем каждое движение этого фрица. Вот из воронки выставляется черная каска, а затем и розовый блин лица. Стреляем одновременно. Черная каска слетает, голова сунулась на край воронки.
Мимо дверного проема двое бойцов проносят сержанта Паршина. Его голова болтается из стороны в сторону, ноги волочатся по полу. Этот сержант был пулеметчиком. «Кто же вместо него?» — думаем мы. Прислушиваемся. Знакомого говорка «максима» не слышно. А фрицы подступают все ближе и ближе. Где же Федосов? Почему не стреляет пулемет? Сережка, нажимая на спуск карабина, вопросительно косится на меня; я, лязгая затвором, с недоумением поглядываю на дверь.
Вот уже бегут обратно те два бойца, которые только что пронесли Паршина. В руках у них коробка с пулеметной лентой.
Через минуту снова слышим ритмичное та-та-та… Мы улыбаемся и прибавляем огоньку.
У Сережки дурная привычка: стрелять возле самого уха напарника.
— Сережка, отойди!
Он послушно отходит в сторону, но скоро забывается, и снова я хватаюсь за правое ухо.
— Черт!
Он конфузится, отодвигается, а через несколько минут все повторяется сначала.
Ствольные накладки наших карабинов начинают дымиться, но прекратить огонь мы не решаемся.
Гул бомбежки усиливается. Теперь уже бомбят весь заводской район. «Красный Октябрь» потонул в черных клубах дыма. Артиллерия врага бьет по цехам заводов. Яркий солнечный день превращается в багряно-желтые сумерки. Воздух отравлен горелой взрывчаткой и каким-то приторно-острым запахом, от которого стучит в висках и слезятся глаза.
Вражеская пехота не выдерживает огня нашей обороны и залегает. Это нас несколько успокаивает: по крайней мере остынут стволы карабинов. Затишье длится недолго.
— Танки! — кричит кто-то в коридоре.
Мы переглядываемся. Сережкины глаза округляются, отливая синевой белков.
К нам врывается Федосов. Он с головы до ног припудрен известковой пылью.
— На свое место, товарищи! — старается спокойно говорить он.
Но нас не проведешь. Лейтенант тоже волнуется, как и мы с Подюковым.
На нашей позиции из командиров один Семушкин. Заметив нас, он широко улыбается и крякает. Рядом с ним на подоконнике лежит автомат Ткачева.
Немцы обходят левое крыло дома и идут к правому. Мы не успеваем щелкать затворами. Расстреляв обойму, я вспоминаю про автомат.
— Дядя Никита, а дядя Никита, автомат-то Ткачева… — подъезжаю я к Семушкину.
Он смотрит на меня, потом на ППШ и ворчит:
— Автомат в такой перетряске — штука ненадежная. За ним уход требуется… особенный.
— Так берите сами, — вздыхаю я.
— Сам, ишь ты… сам. Да я его и в руках-то не держивал. Ладно уж, бери. Все равно хозяину не стрелять боле.
Подюков завистливо косится на меня, но не перечит. Что сказал старшой, так тому и быть. Это наш неписаный закон.
— А как же политрук? — спрашивает Подюков.
Семушкин глотает воздух и молчит. Мы понимаем его. На полу белеют обрывки газет…
Я в первый раз сжимаю приклад автомата. Для знакомства проверяю диск, потом снимаю с предохранителя и для пробы выпускаю коротенькую очередь по двум фрицам, бегущим гуськом. Один спотыкается и втыкается головой в землю. Другой шарахается в сторону и ложится.
Подюков восхищенно смотрит на мое оружие и продолжает хлопать из карабина.
Окна правого крыла вспыхивают огненными рожками. Это стреляет Бондаренко со своими ребятами.
Нам видно, как фонтанчиками брызжет кирпич вокруг оконных проемов. Это бьют немцы.
— А где же танки? — спрашивает Сережка.
В эту же минуту из-за угла левого крыла выставляется дуло пушки. Где-то за нами кричит лейтенант:
— У нас нечем бороться с ними… Огоньку бы… Хотя бы минометчики… Алло, алло, товарищ шестнадцатый…
Танк неуклюже разворачивается и подползает к левому крылу. Короткая вспышка — и дым окутывает чуть ли не половину нашего дома. За пеовым танком показывается второй. Он ныряет по ухабинам, как катер в сильную качку, направляясь на соседнее подразделение.
Мышиные мундиры снова оживают. Немцы стараются как можно быстрее проскочить расстояние, отделяющее их от правого крыла. Мы стреляем напропалую — лишь бы преградить им дорогу. Одни взмахивают руками, другие опускаются на колени, как будто раздумывая: упасть или не упасть?
Я берегу патроны и перевожу рычажок автомата на одиночную стрельбу. Дядя Никита отирает лоб ладонью, Сережка пятый раз перезаряжает свой карабин.
Между тем первый танк подошел вплотную к левому крылу. Теперь нам виден только его зад.
Наконец, наши минометчики открывают огонь. Мины рвутся в пятидесяти метрах перед окнами. Танк, просунув пушку в дверь, стреляет по коридору левого крыла. Грохот разрыва оглушает нас.
За первым выстрелом с такой же силой раздается второй, третий… Мы первый раз слышим орудийные выстрелы в кирпичном здании, и нам кажется, что рядом с нами извергается мощный вулкан.
— Выродки окаянные! — ругается Семушкин. — Где же это видано, чтоб…
Левая стена нашего «кармана» качается и медленно осыпается. Мы отскакиваем. Она с треском и шумом падает перед нами, обдав нас каменным дождем осколков.