Два апреля

В о л о д я».

Овцын налил холодного кофе и стал пить. «Странно, - думал он, - что я не чувствую неприязни к этому мальчику. Мне жаль его. И женщину, которую он полюбит в свое время. Чего-то в той любви уже не будет. Любовь повторяется и не повторяется. Пройдет одна любовь, и отомрет с ней кусок души, а потом придет другая любовь, но совсем по-иному будет любить душа-инвалид...»

Он допил последний глоток кофе, поставил чашку в раковину и вернулся в комнату. Эра смотрела выжидающе. Он спросил:

- Ты позвонишь ему?

- Не знаю, - сказала она. - Я думала, ты посоветуешь.

- Разве у тебя сердечко не дрогнуло?

- Не дрогнуло, - сказала она. - В меня, бывало, влюблялись. И всегда это было приятно. И теперь, может быть, мне понравилось бы. Но... если бы это было честно, открыто. Вместо того чтобы прийти в гости, он торчал под окнами. Возможно, он видел меня раздетой. А я цивилизованная женщина и привыкла, чтобы меня обожали в красивом платье. И сейчас ему надо повидать меня тайком. Почему он обожает меня из-за угла ?

- Он хочет видеть тебя, - сказал Овцын. - Наблюдать плюс к тому мою довольную физиономию - это же для него нож в сердце. Хоть он и клянется в уважении ко мне, но мечтает о том, чтобы ты овдовела.

- Не утрируй, - возразила Эра. - Мы живем в двадцатом веке.

- Век тут не играет роли. Словом, я советую позвонить. Юноша способен на сумасбродства; и я подозреваю, что подглядывание в окна - это еще не предел палитры. Он может опоздать из отпуска, а на военной службе за это карают. Пес с ним, пусть приходит в гости! Я не буду рычать. Пожалуй, я даже выйду на время его визита.

- Ты до такой степени не ревнив? - удивилась она.

- Человек в роли надсмотрщика выглядит немножко дурачком, - сказал Овцын. - А какая у меня еще может быть роль, если мне совершенно неинтересно слушать этого юного Демосфена. Пусть приходит.

- Не я же пойду к нему в номер, - сказала .Эра. - Но, может быть, все кончится телефонным разговором. Он славный мальчик и поймет.

- Однако тебя не слишком возмущает эта история, - сказал он.

- Мне жаль его, - призналась Эра. - Ты считаешь, это плохо?

- И хорошо и плохо, - сказал Овцын. - Как все на свете. Проблема в

том, что надо отделить одно от другого, а кто знает, как?

10

Маленькая лаборантка Наташа (с косичкой) пришла в комнату, где работал Овцын, якобы для того, чтобы разместить негатив на координатном столе. Она постояла у стола несколько минут, теребя косичку, потом быстро выбежала из комнаты, так и не включив стол. Пришел Валерий Попов, массивный, густоволосый инженер-электроник, с которым Овцын прежде только кланялся. Они еще ни разу не поговорили. Попов уселся верхом на стул, обхватил толстопалыми руками спинку, сказал:

- М-да... Вот что, Овцын, я хотел у вас спросить. Не знаете ли вы, как переводятся градусы Фаренгейта, в градусы Цельсия? Лень тащиться в библиотеку за такой мелочью.

- Попробую вспомнить, - сказал Овцын, отодвигая от себя схему расчета широты. - По шкале Фаренгейта от точки замерзания до точки кипения воды сто восемьдесят градусов. По шкале Цельсия - сто. Эрго, один градус Фаренгейта - это пять девятых градуса Цельсия.

Попов отпустил спинку стула, придвинул к себе схему и записал на поле цифры.

- К примеру, - проговорил он, - девяносто Фаренгейта - это будет пятьдесят по Цельсию? Ни чего не понимаю.

- Тут еще одна туманность, - сказал Овцын. - Вся шкала Фаренгейта -двести двенадцать градусов. Точка замерзания - это не ноль, а плюс тридцать два.

- Почему? - поинтересовался Попов.

- Фаренгейт это знал, - улыбнулся Овцын.

- Угу... - кивнул Попов. - Эрго, формула будет... «т» Цельсия равно пять девятых, умноженные на «т» Фаренгейта минус тридцать два... Девяносто Фаренгейта будет... тридцать два и две десятых по Цельсию. Теперь ясно. Спасибо, Овцын.

Попов умолк и опять обхватил руками спинку стула.

- Для чего это вам? - спросил Овцын.

- Читаю сейчас на сон грядущий Джека Лондона, - сказал Попов. - Он все температуры дает по Фаренгейту. Дома литературы нет, справиться негде, вот и смотришь баран бараном, поражаешься, чего это геройские парни зябнут при минус десяти градусах, а оказывается... - он прикинул в уме, - оказывается, это по нормальной шкале будет минус двадцать три и три десятых. Серьезная температура, особенно если до салуна еще далеко ехать на собаках. Вы там, в своей Арктике, очень мерзли?

- Моя Арктика - это летняя Арктика, - сказал Овцын. - Температура ниже тридцати двух по Фаренгейту бывает редко. Серьезный мороз прихватывает только в конце сентября.

- М-да... - сказал Попов. - И не скучно вам после всего этого в нашем заведении?

- Терплю, - сказал Овцын,

- Отвратительное состояние для самобытной личности, - сказал Попов и покачал густоволосой головой. - Хуже не придумаешь.

- Откуда вам известно про мою личность? - спросил Овцын.

Он рассердился на инженера. Какого дьявола полез в душу ворошить больное!..

- Видел, - сказал Попов.

- Вы видели только то, что вам показали. А есть еще многое, чего вам не показывали. Поэтому мне сейчас надлежит терпеть, а вам надлежит этого вопроса больше не касаться.

- Любопытно, - произнес Попов, прищурив глаза. - Я подумал, вы из тех, кто сам распоряжается своей судьбой. Ладно, не буду касаться. Если нас затруднит какой-нибудь мудреный расчет, приходите ко мне на машину. Подсоблю без очереди.

Попов ушел. И до конца рабочего дня даже немудреные расчеты затрудняли Овцына - заметались в голове посторонние мысли, в душу заполз цепенящий холод. Он старался, но не мог уловить логические связи и комбинациях значков и цифр, отодвинул недоделанную работу и принялся выводить рожицы на чистом листе миллиметровки. Пришло на ум, что вот он отложил работу на завтра и ничего от этого не переменится, никто не пострадает. Такая уж это работа: она не медведь, в лес не уйдет. Потому и работают эту работу благодушные, холеные, не спешащие люди. И в конце концов что ему с того, что парижский профессор со славянской фамилией определит по результатам наблюдений всех обсерваторий мира, на сколько миллиметров сместился географический полюс? Он никогда не мерил расстояния на поверхности планеты миллиметрами, он привык к кабельтовым и милям, он всегда знал, что длина земного экватора сорок тысяч километров, а не сорок миллиардов миллиметров...

Он ушел из лаборатории, даже не прибрав на столе, оставив на виду лист с лопоухими рожицами, столь неуместный в солидном научном учреждении. Жены не было дома, но он вспомнил о вчерашнем письме, что существует на свете Володя Левченко, столь несчастливо пораженный ядовитой стрелой Купидона, неразумного и жестокого, как всякий ребенок. Вполне возможно, что Эра сейчас с этим Володей. Где же ей быть?.. Он не испытывал ревности, не гадал и ничего не подозревал. И даже раздражение старался подавить в себе, понимая, что закопошилось чувство собственника, на имущество которого покусились. Это чувство не украшает моральный облик...

Хотелось есть, но всякие кастрюльки и сковородки всегда были для него табу, так приучила еще мать, и в жизни он не прикасался к кастрюле. Он отрезал ломоть хлеба, прикрыл его сыром, налил в стакан коньяку. После такого ужина голод утих, но стало одиноко и тревожно. Зашевелились ревнивые подозрения, еще не переведенные на человеческий язык, и захотелось броситься искать Эру, вырвать ее из чьих-то рук, вернуть домой, себе.

- Совсем прилип к юбке, жалкий слюнтяй! - обругал он себя. - Не хватает тебе еще напиться по поводу того, что жены нет дома.

Он вернул бутылку в шкаф, оделся и пошел в кино, подальше от дома, в центр, где шум и сутолока не дают человеку сосредоточить горькие мысли. Уже купив билет, он сообразил, что кинотеатр находится в том же здании, где и гостиница «Метрополь», поразился, стал думать, случайность ли это или ноги непроизвольно вели его к тому месту, где сейчас может быть Эра. Пытаясь решить вопрос, который решить невозможно, он прошел в зал, снова посмотрел «Один полярный день» и остался на фильм, который оказался совсем неплохим и отвлек его от печали.