Два апреля

- А я и не спорю, - засмеялся Борис Архипов. - Команда здорово притомилась. Пусть отдохнет. Сынок, попроси Ксюшу, чтобы она накрыла ужин у тебя в каюте.

- О таких вещах ее просить не надо. Она сама догадывается, - сказал Овцын.

- Вот я и говорю... - Борис Архипов вздохнул так, что в аппарате послышался сухой треск разрядов.

21

Со всех судов взлетали в воздух ракеты, когда «Кутузов» входил в бухту Варнека. Теперь, на спокойной воде, под ярким солнцем, вблизи берегов, он опять казался прекрасным, могучим и совершенным.

«Хорошо, что Эра видит нас так и только так, - думал Овцын, выбирая глазами место, где положить якорь. - Хорошо, что она не видела нас корчащимися и блюющими. Хорошо, что она не знает, как мы не перевернулись одной только божьей волей, когда пошли на зюйд от Колгуевского берега, и волна била и била в борт, и ничего нельзя было сделать, и все технические описания трепетали своими страницами, потому что в соответствии с ними мы давно уже лежали на дне морском». Он подумал, что Эра смотрит, конечно, с «Гермеса», как он становится на якорь, и думает о нем. Может быть, Згурский снимает. И все судят - как, что, умело ли, красиво ли...

Он передал микрофон старпому, сказал:

- Валяйте сами, Марат Петрович. Во-о-он туда, - показал он пальцем. -Ни фута ближе к берегу. Чуть не доходя можно.

Ушел в каюту и позвонил Ксении. Не ответили. Он позвонил в салон, потом в рубку. Подошел матрос, он велел позвать старпома, сказал:

- Марат Петрович, найдите буфетчицу - она где-то на палубе глазеет. Пришлите ко мне.

Он слышал, как гремит якор-цепь, знал, что только идиот может в такой момент отрывать человека, командующего постановкой на якорь, и знал, что пораженный старпом обалдеет и поэтому не станет его презирать. Всегда на него в конце этапа наваливалось что-то бессмысленное и необъяснимое, и он часто совершал такие идиотские поступки и всегда уходил с мостика, и убегал от людей, и хотел не видеть конца. Он никогда не ставил точку.

Он разделся донага впервые за четверо суток, - подошел к буфету, раскупорил коньяк, хлебнул.

Удивился, что нет у него никаких мыслей. Одно стучит в голове: «Эра, эра, эра, эра, эра...» Подбежал к окну, отдернул материю, увидел, что с борта «Гермеса» спускается шлюпка. Отвернулся, чтобы не видеть, как Эра не сядет в шлюпку. Он знал, что она не сядет в эту шлюпку.

Зашла Ксения, прикрыла дверь, спросила спокойно, будто он и не был голым, будто она навидалась голых капитанов по самые уши.

- Я нужна, Иван Андреевич?

- Да, Ксана, - сказал он, тоже не испытывая смущения. - Приведите каюту в порядок. И выберите мне самую чистую одежду. Я по вашей же милости в таком положении, что не знаю теперь, где у меня что.

- Наденете финскую рубашку, - сказала Ксения. - Костюм у вас глаженый.

- А цветы? - спросил он.

- И цветы, - сказала Ксения. - Все будет. Идите в ванную.

Она принесла ему в ванную белье и костюм. Не взглянув на него, намыливающегося, вышла; и тут же Овцын услышал рокочущий бас Иннокентия Балка. Капитан Балк ворвался, поцеловал Овцына в намыленную физиономию, сказал, присев на крышку унитаза:

- Овцын, я изучил ваши маневры. Это поэма.

- Это мучительные судороги утопающего, - сказал Овцын и выключил душ. - Если бы не сел Архипов, сел бы я, и вся поэма превратилась бы в погребальное пение.

- Это хрестоматия, - отмахнулся Иннокентий Балк. Я не о том, Я не могу представить, как вы заставили вашу колымагу при норд-осте в семь баллов обогнуть Колгуев с юга, не перевернуться и не сесть на кошки!

- Этого и я не могу себе представить.

- Я удивляюсь, как вы не поддались соблазну зайти в Бугрино, где вы непременно потерпели бы аварию! И вообще, откуда вы знаете то место, где отстаивались на якоре?

- Когда я тянул военную лямку, мы там тралили. В двадцать шестом квадрате. И отстаивались от норд-веста как раз на том месте. У меня есть некоторый опыт, Иннокентий Юрьевич, - сказал Овцын. - Я молодой капитан, но довольно старый моряк. Я не угону не только что на «Кутузове», но и на арбузной корке.

- На арбузной корке плавать проще, - сказал Балк. - Она непотопляемая.

Овцын подтянул галстук, надел тужурку, поправил перевернувшийся капитанский значок.

- Иннокентий Юрьевич, - сказал он, - мне сейчас наплевать с самого высокого громоотвода на мореходные качества разнообразных плавсредств.

- Здесь ей было бы грустно, - сказал Балк. - Я не взял ее.

- Она просилась?

- Дала понять.

- Так...

Он вышел из ванной, нажал звонок к вахтенному штурману, жал его долго, пока не прибежал всполошившийся Соломон.

- Мотобот на воду, - сказал Овцын. - Быстро!

Не рискнувший спросить что-нибудь Соломон побежал выполнять. Балк прошелся по каюте, уселся на диван, закурил.

- Овцын, - позвал он, - послушайте, ведь люди созданы богом не только для того, чтобы споспешествовать исполнению ваших желаний. Конечно, Эра Николаевна больше хотела, чтобы вы пришли к ней, а не наоборот.

- Слова... - сказал Овцын.

- Тогда не надо было отпускать ее ко мне. Я разочаровываюсь в вас, Овцын, - зевнул капитан Балк. - Вы не умеете держать марку. Боюсь подумать, что все симпатичное в вас от опыта, а не от вдохновения.

- Если во мне есть симпатичное, - сказал Овцын, - так оно от Эры Николаевны. Раньше его не было, можете мне поверить, я честный инспектор для самого себя.

Он надел фуражку и через дверь веранды прошел на шлюпочную палубу. Мотобот был уже на воде. Он съехал вниз по тросу, отодвинул моториста и сам включил двигатель. Рулевой, не спрашивая, повел катер к «Гермесу».

Овцын нашел ее в каюте, и, когда кончилось долгое объятие, она сказала:

- Я страшно волновалась за вас.

- Почему «за вас»? - спросил он.

Она засмеялась:

- Ну, потому что не только за тебя, а за вас всех. Ты очень устал?

- Сейчас уже все в порядке, - сказал он.

- Меня Иннокентий Юрьевич все время теребил, заставлял двигаться, кормил черными сухарями. Стало страшно, когда пошел снег... Ты волновался за меня?

- Нет, - сказал он. - Я знал, что ты геройская девчонка.

- Знал бы ты, как меня мутило! - произнесла она тихо. - Наверное, качка - это самое тяжкое испытание для человека. От снега, от ветра, от холода можно в конце концов спрятаться, уйти. От качки никуда не спрячешься, она везде. Только работа поддерживает. Видел бы ты, какие замечательные кадры я наснимала!

- Почему ты снимала?

- Вадим плохо себя чувствовал, а я не могла допустить, чтобы пропали роскошные сюжеты. Вадим обещал купить мне за это коробку конфет.

- Мало, - сказал Овцын. - Впрочем, он многодетный, грешно с него больше требовать.

Эра вдруг замерла, задумалась, глаза ее сузились и потемнели. Он испытал тревожное чувство, спросил:

- Что с тобой, куда ты уходишь?

- Так, ничего, - сказала она. - Балк говорит, что в Карском море очень тяжелый лед.

- Сегодня тяжелый, завтра полегче. Не завтра, так через неделю. Будем ждать. У полярных моряков терпение хорошо натренировано. Хочешь навестить старину «Кутузова»?

- Хочу.

- Ты скучала по нему?

- Когда был шторм, я хотела быть там, рядом с тобой.

На корме «Гермеса» гудел сварочный агрегат, к борту одна за другой подходили самоходки - заваривать трещины в обшивке.

- Много их покалечено? - спросил Овцын у электромеханика.

- Много, Иван Андреевич! - радостно ответил юный электромеханик. -Чуть не все. Удивительно, как они вовсе не поутопали.

Овцын подумал, глядя на розовые щеки, перемазанные копотью, что механику очень хотелось бы посмотреть, как тонет самоходная баржа, какая поднимается тревога, как вылавливают людей из моря, какие при этом совершаются подвиги. Может, и он бы, розовощекий, совершил подвиг. В таком возрасте очень хочется совершить подвиг, пусть даже ради этого погибнет судно. Построят новое! В таком возрасте кажется, что совершить подвиг - раз плюнуть! Были бы подходящие обстоятельства...