Два апреля

В ресторане аэропорта он много выпил, говорил о море и плакал. Марина подвинула свой стул, обняла его и шептала ему на ухо неслышные слова. Глухо ревели невидимые самолеты. Овцын смотрел, как Марина нашептывает ласковое на ухо прослезившемуся Соломону. Впервые в жизни он почувствовал ревность. Понимал, что это глупо, но ничего не мог поделать и озлоблялся все больше.

В половине восьмого Овцын сказал:

- Очарование мое, а не пора ли тебе на службу?

Марина вдруг опустила плечи и поникла. Наверное, была уверена, что я сделаю что-нибудь, чтобы ей не идти сегодня на работу, сказал себе Овцын, без жалости глядя на опущенные плечи. Какая же работа после такой ночи? «Дело не столько в ночи, - продолжал он думать, - сколько в событии. Ведь я все понимаю, но почему ожесточаюсь? Почему мутное заливает душу, откуда потребность мучить доверившееся мне существо?»

- Самое время, - сказал он. - Не дай бог, остановится химический завод, тогда советская женщина недополучит синтетики.

Все чувствующий, все понимающий Соломон разогнулся, вытер глаза салфеткой.

- Это неизбежно? - сказал он. - Давай придумаем что-нибудь, чтобы Марине сегодня не работать.

- М-да? - Овцын закурил, дым попал в глаза, и он - очень, как подумалось, кстати - поморщился. - Если я возьму тебя на судно, ты и в море будешь говорить подобное ?

- Гад, - сказал Соломон. - Ты способен ударить собаку.

Овцын промолчал.

- Пойдем, Соломон, - сказала Марина. - Он выявился.

- Как же мы пойдем?.. Ведь мы вместе... - Соломон откинулся на спинку стула. - Да и денег у меня совсем нет.

- У меня есть три рубля. Нам хватит, - сказала Марина и встала.

- Нет, мы не можем... - пробормотал Соломон. - Так не делается. Мариночка, вы должны...

- То, что я была должна, я уже заплатила, - произнесла Марина и пошла к выходу.

- Не дури! - крикнул Овцын вслед. Она не обернулась.

- Иван, сообрази что-нибудь, сделай, - умолял Соломон. - Она уйдет, ты никогда себе этого не простишь!

- Никуда она не денется, - сказал он Соломону. - Вот деньги, догони ее и вези домой. Я съезжу на завод и попрошу начальство, чтобы ей записали какой-нибудь отгул.

Начальника лаборатории Овцын ждал в проходной минут двадцать. Наконец вахтер указал ему высокого мужчину лет тридцати на вид, в кепке и прорезиненном дешевом плаще. Овцын отвел его в сторону и, когда они встали рядом поближе к тусклой лампочке, услышал, как вахтер сказал висевшему на барьере сонному пожарнику:

- Видимо, брат.

- Всяко бывает, - отозвался разлепивший глаза пожарник.

Он оглядел начальника лаборатории и поразился, как они похожи. Ростом, складом фигуры и даже слегка чертами лица.

- Я слушаю, -Л сказал начальник лаборатории.

- Ты можешь сегодня дать отгул Марине? - спросил Овцын.

Похожий на него человек приоткрыл рот, потом закрыл его, снял

кепку, уставился на клеймо на подкладке.

- Значит, так... - произнес он, тщательно изучив потертое клеймо фабрики имени Самойловой.

- Вот именно, - сказал Овцын.

- А что ты за человек? - спросил начальник лаборатории и глубоко, без бекреня надел кепку.

- Соответствующий.

- Видишь ли... Ей не каждый может соответствовать.

- А я и не каждый, - сказал Овцын.

- Это хорошо. Но знай, что если что... Найду и угроблю!

- Ты не обходи вопрос насчет отгула.

- Отгула? Тоже мне нашел вопрос! Пусть придет и оформит отпуск за свой счет. На сколько вам надо суток...

- Тебя бы к нам в контору, - улыбнулся Овцын.

- Я и здесь пригождаюсь, - сказал начальник лаборатории, отстранил рукой Овцына, загораживавшего ему дорогу, и пошел к проходной вертушке.

Когда он вернулся к Соломону, в окне уже проступало сиреневое утро. Марина, выпрямившись, сидела у стола и читала книгу.

- Прости, я привез ее насильно, - сказал Соломон. - Она не хотела ехать сюда. Хотела пойти на завод.

Овцын положил ладонь на русые волосы, сказал:

- Никуда ты не пойдешь, ты будешь спать на мягкой кровати, сколько захочешь. Длинный в кепке дал тебе отпуск.

- Ты говорил с Николаем... Петровичем? - сказала она сердитым голосом, но улыбаясь.

- Аллах его знает, как его дразнят, - сказал он: - Мы не знакомились. Он хороший парень, но, кажется, я ему не понравился.

- Да, - сказала Марина. - Он хороший человек.

Овцын присел на стол, сказал Соломону:

- Поезжай куда хочешь. К двум часам будь в конторе.

- Как же я приду в контору? - вздохнул Соломон. - Там же знают. Лисопад меня не возьмет.

- Это моя забота, - сказал Овцын. - В два часа будь у лифта.

- Я, конечно, буду, - печально сказал Соломон. - Но что из этого выйдет?

Он нашел в шкафу морскую фуражку, усмехнувшись, надел ее, попрощался и ушел.

В двенадцать часов завыл с переливами и хрипами дряхлый гудок судоремонтного завода. Старший помощник капитана Марат Петрович Филин вытер замасленные руки о чехол брашпиля, подошел к судовому колоколу и отзвонил четыре двойные склянки.

- Баста, кончай труды! - крикнул он и, обращаясь к Овцыну, сказал доверительным тоном: - Его величество приснопамятный император Петр Алексеевич повелеть соизволил, дабы в час полуденный, адмиральским именуемый, выпивали все морские служители по рюмке водки с соленой закуской.

Филин был молод, послушен и трудолюбив. С удовольствием делал всякую работу, а когда не было своей, принимался за матросскую. Эта работа на судне никогда не переводится. Старпом обожал исторические романы и ради этого пристрастия числился в библиотеках всех российских портов. Толстые, отличного рисунка губы и оттененные длинными ресницами карие глаза с маслицем, которые не могли задержаться на одной точке и вечно как бы искали что-то, выдавали неуемное женолюбие, самую сильную страсть старпома, бывшую для него источником счастья, но также корнем всех его неприятностей и бед. Спиртного пил мало, с отвращением, но в разговоре приплетал водку к месту и не к месту.

У свежего человека создавалось впечатление, что в пьянстве он великий специалист. Филин не соглашался с тем, что он таков, каков есть. Говоря о себе, всегда фантазировал, то рассказывал о своих подвигах и сверхъестественных достоинствах, то приписывал себе низменные пакости. К двадцати семи годам он еще не стал взрослым человеком.

Выслушав старпома, Овцын покачал головой и сказал:

- По новым правилам морским служителям велено пить компот. Из сухофруктов. Переодевайтесь,

Марат Петрович. Пойдем в харчевню.

- Механиков позвать? - спросил старпом.

- Вы же знаете, что они не признают распорядка дня, - сказал Овцын, пожав плечами. - Предложите ради формы.

Механики, как всегда, отговорились недоделанной работой, которую бросить невозможно, и на берег в положенное время не пошли.

«Харчевню» выбрали подальше от порта, в районе магазинов и учреждений, где обеденный перерыв у служащих начинается не раньше часа, а до того времени можно пообедать в спокойной, человеческой обстановке.

- Очень вспоминаются слова Петра Великого про соленую закуску, -вздохнул старпом, опуская ложку в гороховый суп.

- Кто ж вам не велит? - весело спросил Овцын, зная, что сказано это ради красного словца и что старпом не стал бы пить, даже если бы ему сейчас поднесли бесплатно.

- Долг службы, - торжественно произнес Филин. - В течение рабочего дня предпочитаю пахнуть смоленой пенькой. Вечером - другое дело. Отложим до вечера.

- Кстати, о вечере, - заметил Овцын. - Попрошу вас сегодня вечером присутствовать на судне. - В ответ на удивленный взгляд старпома он пояснил: - Я пойду в театр.

- Вы меня убиваете, - сказал Филин, приложив руку к сердцу.

- У вас, как всегда, свидание?

- А что, нельзя? - косо посмотрел старпом.

- Отчего же... Можно, - сказал Овцын. - Если в меру. Подумайте о мере и посидите сегодня дома.

- Раз вы приказываете...

Марат Петрович Филин засопел, надулся и стал есть суп, внимательно оглядывая каждую ложку. Овцын мог бы сказать ему, что никогда еще не обременял помощника службой, что сам чуть не все вечера провел на судне, отпуская его после работы на все четыре главных румба. Но он промолчал, потому что говорить о том, что и так известно, - это плохая манера, а поминать при этом свои заслуги или благодеяния тем более.