Два апреля

В капитанской каюте «Шального» сидела на диване Ксения и с удовольствием пила кошмарный архиповский кофе. Этот сюрприз тоже почему-то огорчил его. Овцын придвинул к столу тяжелое кресло, уселся в него, отказался от кофе и сообщил, что выход в море перенесен на десять часов утра.

- Для чего это ты намудрил? - спросил Борис Архипов.

- Мне так выгоднее, - ответил Овцын.

- А что скажем команде?

- Команде скажем: по местам стоять, со швартовых сниматься.

- Это из-за меня, - смутилась Ксения.

- В общем - да, - кивнул Овцын. - Взять другую буфетчицу я уже не успею, а преодолевать препятствия, которые может мне наставить ваш приятель, у меня нет никакой охоты.

Ксения поднялась.

- Я пойду, - сказала она.

- Куда вы, Ксюшенька? - всполошился Борис Архипов. - Сейчас будем слушать магнитофон. У меня есть прекрасные записи.

- Уже поздно, - сказала Ксения и ушла.

- Обидел женщину, деревянная твоя душа, - вздохнул Борис Архипов. - Разве можно говорить такие вещи нежному и трепетному созданию ?

- Трепетным созданиям в море делать нечего,- сказал Овцын. - Не та стихия, отец.

- Потому-то одно лишь в море и утешение - это трепетные создания, -улыбнулся Борис Архипов.- Надоедают насупленные брови и волевые подбородки. На кого ни глянешь, все суровость, мужественность, матерность... Это я и в зеркале могу увидать. Отдай мне Ксению.

- А ты мне Марию Федоровну и бочку белил в придачу? - прищурился Овцын. - Может, у тебя дед не поп, а вовсе даже помещик?

- Я пошутил, - грустно сказал Борис Архипов.- Не пойдет женщина. Влюблена она в тебя, сынок. Мы тут поговорили. Не про любовь, конечно, а так, вообще... Она, сынок, в тебе такое видит, о чем ты и сам не подозреваешь.

- Заблуждается, - сказал Овцын. - Молодо-зелено, дурь в голове. Пройдет со временем.

Возвращаясь домой, Овцын думал о словах Бориса и не мог понять, приятно ли ему чувство Ксении: если это так, а не та блажь о служении и долге, которую она произносила в первую встречу. Он все еще относился к ней с высоты возраста и капитанства, намеренно не разрешая себе разглядеть в ней человека, но сегодня в Ясногорске в этом его отношении к ней была пробита некоторая брешь. И конечно, он не стал бы искать другую буфетчицу, даже будь у него на это время. Он боролся бы за Ксению. А сказал он так потому, что был раздражен и надо было как-то это раздражение избыть. Совесть слегка покусывала Овцына, когда он зашел в каюту. Ксения уже успела прибрать стол и подмести, она меняла белье на постели, когда появился Овцын.

- Простите меня, Ксения Михайловна, - сказал он. - Бывают в жизни минуты, когда раздражение души прорывается не по тому каналу. Я сказал не то, что думал,

- Это неважно, - сказала Ксения.

- Но вы обиделись?

- Нет, огорчилась. Хочется, чтобы вы были добрее к людям. Не лично ко мне, а ко всем людям. Неужели вы не понимаете, что людям нужно ,доброе слово, а не только указания и деловые советы?

- Я нахожу доброе слово для того, кто его заслужил, - сказал он.

- Этого мало, - возразила Ксения. - Каждому нужно доброе слово. И тому, кто заслужил, и тому, кто не успел заслужить, и тому, кто не смог.

- И тому, кто не хочет заслуживать? - улыбнулся Овцын.

- Таких не бывает.

- Ох, сколько таких бывает! - покачал он головой. - Я рад, что вы на судне. Мне неловко принимать ваши заботы, но... все равно это приятно.

- Я знаю, - сказала она. - Разве я делала бы то, что вам неприятно?

- Почему вы знаете, что это мне приятно? - спросил Овцын.

- Хотя бы потому, что, вы мне еще не говорили грубостей по этому поводу! - дерзко сказала Ксения, собрала снятое с постели белье и, подняв голову, вышла из каюты.

- Ну, вот мы и квиты, - улыбнулся вслед ей Овцын.

Он вызвал Соломона, старпома и старшего механика, объявил, что выход в десять утра. Соломон и стармех приняли известие спокойно, им нечего терять в этом порту, а Марат Петрович завздыхал. Вероятно, и на завтра у него назначено свидание.

- С восьми утра морские вахты, - сказал Овцын. - На берег никого не пускать. Кончилась гулянка.

Выход и море всегда праздник. Куда бы ни шли вы: с грузом .леса в Антверпен, за селедкой в Северную Атлантику или на промер глубин в недальнюю бухточку, - все равно кажется, что именно и этом рейсе откроются вам не открытые таинственные острова... Заботы остаются на берегу, обиды и печали перечеркиваются и уходят в прошлое. Моряк чувствует, как напрягаются мышцы, как обновляются и организм его, и дух, и мысли. К этому чувству не привыкнешь, оно всегда внове.

Судно, намытое и начищенное, как примерный ефрейтор перед парадом, вздрагивает от работы главной машины. Матросы затаскивают на борт трап. Праздные прохожие на набережной останавливаются и смотрят. Старпом в рубке еще раз проверяет связь с машинным отделением. Увидев капитана, старпом подает команду, и матросы разбегаются по местам. Капитан, пропуская вперед старичка лоцмана, поднимается в рубку. На штурманском столе разложена свежая карта. Напустив на себя невозмутимость, стоит у штурвала рулевой.

- А часики-то у вас, извините, год рождения святой богоматери показывают, - ухмыляется лоцман, окинув рубку быстрым, все подмечающим взглядом.

- В суматохе самые простые вещи... - извиняется старпом, заводит часы и ставит время: девять часов пятьдесят семь минут.

Часы - забота второго штурмана. С ним поговорят позже.

Три минуты капитан и лоцман безмятежно беседуют об общих знакомых. (Все, что касается предстоящей проводки судна, подробно обговорено в каюте капитана, после чего лоцман отведал традиционного коньяку, окончательно расположился душой к молодцу-капитану и возжелал обеспечить ему проводку быструю, безопасную и дешевую, то есть без расходов на буксиры, которые он вправе был потребовать, ибо канал узкий, а маневренные элементы судна еще не известны. Но ради симпатичного капитана можно потрудиться и больше положенного, поволноваться сильнее, чем допустимо в таком возрасте...)

Оборвав разговор на полуслове, лоцман щелкает крышкой своего карманного хронометра, поворачивается к старпому:

- Ну, поехали встречать Первое мая...

С плеском летят в воду канаты. Винты устраивают за кормой пенное озеро. Судно медленно отходит от причала, а зеваки на набережной машут руками вслед.

Тянутся вдоль бортов низкие, поросшие чахлым леском берега канала. Тихо в рубке. Берег близко, доплюнуть можно. Каждый сосредоточен и внимателен, как человек, идущий через пропасть по узкой дощечке. Сами собой исчезают из головы посторонние мысли.

Лоцман подходит к капитану, спрашивает тихо:

- Капитан, у вас есть рулевой поопытнее?

- А этот?

- Слишком старается.

- Поищем.

Капитан включает трансляцию и вызывает в рубку другого рулевого, юношу меланхолического, с созерцательными наклонностями. Он принимает штурвал и глядит не на картушку компаса, а вперед, будто дорога судна нарисована на воде красной линией. Порой позволяет себе скосить глаза на берега.

- Этот годится, - одобряет лоцман по прошествии некоторого времени.

Навстречу, с моря, тоже идут суда. Приходится сбавлять ход и

прижиматься к самой бровке канала. На малом ходу рулевое управление работает скверно, капитан чувствует, что необъезженному судну хочется пошататься от бровки к бровке, но меланхолический юноша творит чудо и заставляет три тысячи двести тонн плыть по ниточке, одному ему видимой на воде.

- Этот годится, - повторяет лоцман, ласково глядя на рулевого.

Канал расширяется, впереди показывается приподнятое над молами

море. Оно темно-синее, с серебряной каемкой, отделяющей его от неба. Судно выходит за молы и становится на якорь против белоснежного домика лоцманской станции. Сейчас оттуда придет катер. Капитан с лоцманом спускаются в каюту. Старик взмок от трехчасового внутреннего напряжения, он коричнево-бледен и глубоко дышит. Капитан ставит на стол коньяк и неведомо откуда взявшиеся в каюте апельсины (впрочем, капитан догадывается откуда). Он предлагает лоцману подкрепиться.