Два апреля

Она пила кофе маленькими частыми глотками, не положив в него сахар. Когда Овцын предложил ей поесть чего-нибудь, она покачала головой.

- Как хотите, - сказал он. - Хотя сыр прекрасный, вы много теряете. У вас сегодня нет занятий в техникуме?

- Я ушла с работы, - сказала она.

- Так... - произнес Овцын и отложил бутерброд;- Скажите мне, наконец, что это за история?

- Зачем? Все уже кончилось, - сказала она.- Все кончилось. У меня не было прошлого.

- Наверное, вы здорово надурили в том прошлом, которого не было? -спросил Овцын.

- Да, - сказала она. - Но ничего этого не было. Понимаете, не было. Моя жизнь началась в ту минуту, когда вы вытащили меня из воды. Я пришла, чтобы сказать вам, что я... что я благодарна вам. За жизнь.

- Это понятно. Но если вы начинаете эту жизнь с того, что бросаете работу...

- Да.

- А что дальше?

- Будет другая работа. Другие люди. Другая я.

- Разве это необходимо? - спросил он.

Она вскинула голову, посмотрела ему в глаза, сказала:

- Я буду работать около вас. Я хочу жить около вас. Я хочу...

Она не договорила, опустила голову.

Овцын похлопал себя по карманам, нашел сигареты, закурил.

- Почему вы молчите? - спросила она.

- Зачем это нам?- спросил Овцын.

- Неужели вы не понимаете? Неужели вы заставите меня все это говорить?

- Ладно, не говорите. Я понимаю. Только это не нужно.

- Вам?

- Да и вам тоже, - сказал он. - Забудьте про меня и начните новую жизнь с того момента, как вас выписали из больницы.

- Нет, нет,- произнесла она, вздрогнув. - Разве можно начинать жизнь произвольно? Угол, в котором жизнь переломилась, находится в одном месте, его не сдвинешь. Если попытаешься себя обмануть, опять все пойдет

кувырком. Опять потеряешь все.

- Ох, какие роковые слова! - засмеялся Овцын, хотя ему совсем не хотелось смеяться, и накрыл ладонью руку Ксении. - Послушайте, Ксения Михайловна, у вас пропасть достоинств, потерять которые невозможно. Вы красавица. У вас хорошая профессия. Я уверен, что у вас честное сердце и светлая голова. Кто может это отнять?

- И это могут отнять,- сказала она. - Я знаю, что это тоже могут отнять. Но это не главное. Сейчас все это не имеет никакой ценности. Ни для кого. Вы спрашиваете, что же главное? (Овцын не спрашивал, что же главное.) Я уже сказала, что для меня сейчас главное. Я не смогу жить иначе. Я не имею права жить иначе. Не бойтесь. Я не буду назойливой. Я буду незаметной, как воздух, которым вы дышите. Поймите меня, Иван Андреевич. Вы можете понять. Вы должны понять.

«Опять я что-то должен, - подумал Овцын. - За что такая напасть?».

- Я не люблю женщин на судне, - сказал он.

- Я не буду женщиной.

- Разве это возможно?

- Это очень просто, если захочешь.

- Все равно это беспредметный разговор, - сказал Овцын. - Вы хотите полететь на Луну. Какую я могу дать вам работу? У меня нет работы для вас. Мореплавание не женское дело.

- Я могу быть судомойкой, официанткой, уборщицей, все равно, -сказала она. - Не подумайте, что мне нужна какая-то особая работа.

- А я и не думаю, что вам нужна особая работа,- возразил он. - Я думаю о том, что у меня нет штатов уборщиц, официанток и судомоек.

Конечно, он подумал, что грешно было бы заставить эту изящную интеллигентную женщину возиться с грязной посудой, вениками и тряпками.

- Возьмите меня матросом. У меня сильные руки. Я слышала, что женщины бывают матросами.

- Женщины бывают матросами на баржах, катерах и речных трамваях, - сказал Овцын. - Все матросы у меня уже есть. Да я и не взял бы вас матросом. Видите, какая это невыполнимая затея...

Она опустила голову. Пряди блестящих темных волос загородили лицо. Тонкие пальцы поворачивали чашку.

- У вас есть родители?

- Мама в Рязани, - тихо сказала она.

- Поезжайте в Рязань, и все будет хорошо. Прошлое останется здесь, на Балтике.

- Зачем вы спасли меня? - сказала она, не поднимая головы. - Чтобы потом не упрекать себя, что не спасли меня? Вы исполнили долг и сохранили чистую совесть, а что будет с человеком, вам наплевать. Что человек почувствует, вам безразлично. Это уже его дело, вы в стороне. Я не поеду в Рязань. Зачем я стала вам навязываться? Конечно, это глупо. Просто испугалась жить в пустоте. Даже не это. Придумала себе какой-то долг. Впрочем, это именно это.

- Я не очень-то верю в слова, - сказал Овцын.- Простите, но я не верю в существование усложненных душ, погибающих от жизненного примитива. Игра - может быть. Самовнушение - может быть. Сумасшествие тоже может быть. Все фанатики - лицемеры или сумасшедшие. Нормальный человек не бывает фанатиком, для него всегда существуют варианты. Утрите ваши слезы, они ничего не доказывают, кроме того, что вы не достигли заранее поставленной себе и хорошо обдуманной цели. Вы захотели совершить великое и красивое. Подвиг благодарности. Вам мало просто сказать спасибо. Ей-богу, это искусственное. Со временем все утрясется и вы успокоитесь.

- Прощайте, - сказала она. - Вы ничего не поняли. Вы ничего не можете понять. Я ошибалась, когда думала о вас.

- Оскорбления тоже ни к чему, - мягко сказал Овцын.

В широкие окна проникло, наконец, солнце. Овцын курил и рассматривал дым, завивающийся кольцами. В солнечных лучах пряди дыма были голубыми, а всходя под потолок, тускнели, расплывались в грязновато-серое облако. Ксения не поднимала головы, не уходила. «Все это не так просто, как я изложил,- думал Овцын, - все это много сложнее, я понимаю, но не могу высказать. Древние китайцы не из пальца высосали свой закон, древние китайцы были дьявольски мудры, они разбирались в людских душах, как мы разбираемся в таблицах логарифмов, из-за которых нам, может быть, и не хватает времени разобраться в душах. Мы стремимся упростить, чтобы было легче, но не упрощаем, а сводим к примитиву. Нам хочется, чтобы человек, испытывающий необыкновенное, оказался лицемером. Мы завидуем ему, а от этого недалеко и до ненависти ко всему тому, чего мы не нашли в своей куцей душонке... Впрочем, почему «мы», когда я думаю о себе?..»

- Давайте выпьем еще кофе, - сказал он.

Ксения налила в чашки остывший кофе и опять стала пить его маленькими частыми глотками. Слезы уже высохли, и глаза ее потускнели, а бледное лицо стало еще бледнее, если оно могло стать еще бледнее. В солнечном свете стали заметными морщинки на лбу и в уголках рта.

Постучался и зашел Алексей Гаврилович - в колпаке, в белом переднике, с чистой салфеткой на левой руке.

- Извините, Иван Андреевич, - сказал он, увидав незнакомого человека за столом.- Думал, можно убрать посуду.

- Присядьте, Алексей Гаврилыч, - пригласил Овцын.

Решение далось ему с трудом, тренированный на рациональных зависимостях рассудок протестовал против этого решения, но сердцем он чувствовал, что его надо принять, именно это решение, и рассудок на этот раз не прав, на этот раз нужно довериться сердцу- оно ведь тоже не совсем дурацкий орган в организме. Порой и в море, когда туман, когда ничего вокруг не видно, и собственный голос слышишь, как через подушку, а берег близко, а морской дьявол натыкал вдоль курса камней и мелей, идешь вперед, уповая на что-то непостижимое рассудком, доверяясь только сердцу, - и не каждый раз такое кончается аварией. Даже, пожалуй, в большинстве случаев такое не кончается аварией. Мудрое сердце управляет тобой, ты управляешь судном, и оно минует опасности. Сердце подсказывает тебе, где положить якорь, а утром в солнечном свете ты видишь перед носом острую скалу, о которую распорол бы борт, проработай машина еще полминуты.

- Вот такое дело, Алексей Гаврилыч, - сказал Овцын, когда повар подсел к столу. - Скоро в море, пора нам брать буфетчицу. Ксения Михайловна предлагает свои услуги.

- Я сперва подумал, это артистка сидит, - сказал Алексей Гаврилович, бесцеремонно оглядывая Ксению.

- Эта девушка будет хорошо работать, - сказал Овцын. - Она будет очень хорошо работать.