Страница 62 из 75
Он был возбужден.
Когда радио донесло гул оваций, которыми съезд встретил вождя, лицо Островского залучилось чудесным внутренним светом. Всем своим существом он перенесся в Кремлевский дворец и внимал каждому слову.
Короткими восхищенными репликами откликался он на сталинские слова. В разделе «Буржуазная критика проекта Конституции» товарищ Сталин, бичуя наших врагов и высмеивая их, упомянул героев Салтыкова-Щедрина и гоголевскую Пелагею. Островский произнес с восторгом:
— Вот так бы нам, писателям, знать литературу и уметь ее применять в жизни.
Впечатление от доклада товарища Сталина было столь огромно, что Островский возвращался к нему неоднократно и говорил, что наша художественная литература в долгу перед народом, что она должна в бессмертных образах запечатлеть великую хартию социализма.
5 декабря праздновался День Сталинской Конституции. Колонны демонстрантов двигались по улице Горького, мимо квартиры Островского, вниз на Красную площадь. Он слышал рокот многоголосой толпы, радостные песни, бодрые звуки оркестров и тоже участвовал в народном празднестве.
— Я прохожу сейчас по Красной площади, — сказал он, — мимо ленинского мавзолея и вижу Сталина на трибуне.
Он пережил это и потому мог так сказать.
Душевный подъем проявился в работе. 11 декабря в 12 часов ночи — за четыре дня до назначенного срока! — он закончил редактуру последней страницы.
Островский сообщал матери в Сочи:
«Сегодня я закончил все работы над первым томом «Рожденные бурей». Данное мной Центральному Комитету комсомола слово — закончить книгу к 15 декабря — я выполнил. Весь этот месяц я работал в «три смены». В этот период я замучил до крайности всех моих секретарей, лишил их выходных дней, заставил их работать с утра и до глубокой ночи. Бедные девушки! Не знаю, как они обо мне думают, но я с ними поступал бессовестно. Сейчас это позади. Я устал безмерно. Но зато книга закончена и через три недели выйдет из печати в «Роман-газете» тиражом в полтораста тысяч экземпляров, потом в нескольких издательствах общей суммой около полумиллиона экземпляров».
В том же письме он заклеймил Андрэ Жида, выпустившего за границей пасквильную книжонку «Возвращение из России». Островский писал:
«И кто бы мог подумать, мама, что он сделает так подло и нечестно! Пусть будет этому старому человеку стыдно за свой поступок. Он обманул не только нас[119], но и весь наш могучий народ».
Николай Алексеевич делился своими ближайшими планами:
«Сейчас я буду отдыхать целый месяц. Работать буду немного, если, конечно, утерплю. Характер-то ведь у нас с тобой, мама, одинаков. Но все же отдохну: буду читать, слушать музыку и спать побольше, — а то шесть часов сна — мало».
Он интересовался: в порядке ли у нее радиоприемник? Слушала ли она доклад товарища Сталина?
«Ты мне прости, родная, за то, что я не писал тебе эти недели, но я никогда тебя не забываю. Береги себя и будь бодра. Зимние месяцы пройдут скоро, и, вместе с весной, я опять вернусь к тебе. Крепко жму твои руки, честные, рабочие руки, и нежно обнимаю».
Островский хотел после отдыха приступить к работе над второй частью «Рожденных бурей». В специальной папке находились конспекты изученных им материалов, отдельные наброски. Он стремился закончить весь роман (вторую и третью части) к двадцатилетию Октября — меньше, чем за год.
Но письмо к матери — последнее из написанного им.
15 декабря — в день, когда Островскому принесли постановление ЦК ВЛКСМ о предоставлении ему месячного отпуска, — разразился последний и губительный для его жизни приступ — прохождение почечных камней, осложненное отравлением организма желчью.
Он позвонил по телефону в редакцию «Комсомольской правды» и спросил:
— Держится ли Мадрид?
Франкистско-фашистские орды осаждали тогда испанскую столицу.
Узнав, что Мадрид держится, он восхищенно произнес:
— Молодцы ребята! Значит, и мне нужно держаться.
И тут же с грустью добавил:
— А меня, кажется, громят…
Он уподобил себя осажденному Мадриду. Фашисты и смерть — синонимы.
Нужно было держаться.
— Не горюйте, друзья мои, я не сдамся и на этот раз, — утешал он близких. — Я еще не могу умереть — ведь я должен вывести из беды мою молодежь, я не могу оставить их в руках легионеров.
Смерть «ходила где-то близко вокруг дома», в котором находились Андрий Птаха, Раймонд, Леон, Олеся, Сарра, пытаясь «найти щель, чтобы войти сюда». Островский стоял на страже их жизни, искал выхода из беды. Но смерть атаковала теперь его самого; она нашла щель и уже проникла в его дом.
— Будем биться до последнего! — яростно кричал в охотничьем доме Андрий Птаха.
До последнего бился Островский.
Но болезнь наступала с таким чудовищным ожесточением, что его ослабевший, переутомленный напряженной работой последних лет организм не в силах был уже сопротивляться.
Все старания врачей остановить приступ не увенчались успехом. Он умирал.
Умирал так же мужественно, как жил.
21 декабря, оставшись наедине с медицинской сестрой, Островский спросил;
— Долго вы работаете сестрой?
— Двадцать шесть лет.
— Вам, вероятно, приходилось видеть много тяжелого за время вашей работы?
— Да, тяжелого я, конечно, видела много.
— Ну вот и я, — сказал Островский, — я тоже ничем вас не порадую.
Женщина с трудом сдержала слезы. Она попыталась утешить его:
— Что вы, Николай Алексеевич! Я уверена, что через несколько дней вы меня, несомненно, порадуете, вам станет лучше.
— Нет, нет, — ответил он ей, — я слишком хорошо сознаю свое состояние, я твердо знаю, что я вас больше ничем не порадую… А жаль! Еще только один год мне надо было прожить, чтобы закончить работу. У меня еще так много незаконченной работы осталось… Я знаю, что от меня еще многого ждет комсомол.
Ночью Островский сказал дежурившей у его постели жене:
— Мне очень тяжело, больно, Раюша… Видно, врачи не договаривают всего. Я чувствую, что все может кончиться катастрофой…
Некоторое время он лежал молча. Резко сдвинутые брови свидетельствовали о крайнем его мучительном напряжении. Затем он продолжал:
— То, что я тебе скажу сейчас, вероятно, будет моей последней связной речью… Жизнь я прожил неплохо. Правда, все брал сам, в руки ничего не давалось легко, но я боролся и, ты сама знаешь, побежденным не был. Тебе хочу сказать одно: как только жизнь тебя чем-нибудь прижмет, вспомни меня. Помни также, что где бы ты ни работала, что бы ни делала, учебы не бросай. Без нее не сможешь расти. Помни о наших матерях; старушки наши всю жизнь в заботах о нас провели… Очень их жаль… Мы им столько должны!.. Столько должны… А отдать ничего не успели. Береги их, помни о них всегда…
Он впал в забытье. Очнувшись, спросил находившегося возле него брата Дмитрия:
— Я стонал?
И, услышав отрицательный ответ, торжествующе произнес:
— Видишь! Смерть ко мне подошла вплотную, но я ей не поддаюсь. Смерть не страшна мне.
Потом — снова забытье. И через несколько часов, очнувшись, — вопрос к врачу:
— Я стонал?
— Нет.
— Это хорошо. Значит, смерть не может меня пересилить.
Островский дышал уже кислородом.
В последний раз смотрел он тогда в глаза смерти. Она надвинулась близко, как никогда прежде, но он не дрогнул. Его беспокоило лишь одно:
— Я в таком большом долгу перед молодежью, — говорил он, уже угасая. — Жить хочется… Жить нужно…
22 декабря 1936 года в 19 часов 50 минут Николай Алексеевич Островский скончался…
На следующий день в газетах появились траурные извещения:
«ЦК ВКП(б) с глубоким прискорбием извещает о смерти члена ВКП(б), талантливого писателя-орденоносца Николая Алексеевича Островского».
«ЦК КП(б)У и правительство Украины со скорбью извещают о преждевременной смерти выдающегося молодого писателя Украины, автора известного романа «Как закалялась сталь», комсомольца-орденоносца товарища Н. А. Островского».
119
Андрэ Жид посетил Островского 8 августа 1936 года. Он подарил ему свою книгу «Путешествие в Конго» с лицемерно-дружеской надписью и на прощанье поцеловал больного писателя иудиным поцелуем. В своей клеветнической книжонке Андрэ Жид причислил Островского к «лику святых», он представил его страстотерпцем и мучеником. Узнав об этом, Ромэн Роллан писал:
«Андрэ Жид, который посетил его (Островского.—С. Т.) и отдал ему дань почтительного восхищения не сумел ни увидеть, ни услышать его, если изображает в виде «души, лишенной почти всякого контакта с внешним миром и не имеющей возможности найти основу для того, чтобы развернуться». Протягивая ему руку, он вообразил, что она может быть средством связи с жизнью для Островского. Но ведь из них двоих именно умирающий мог «привязать к жизни» другого. Как не почувствовал этого Жид? Ведь этот горящий факел активности должен был обжечь ему пальцы».