Страница 27 из 100
— Хакима Ашоглу мы знаем, — продолжал Пашкин. — Он сколько раз обещал: «Уезжаю, уезжаю…». А вместо этого все продолжает спекулировать. Мы к нему по-людски, а он по-свински.
— Опять оскорбляешь, начальник. Жаловаться буду. Я адрес искал.
— Чей адрес? Какой?
— Девушки одной. Очень хорошей русской девушки. Недавно познакомились.
— Нет, Хаким, не верю я тебе. Два года ты сюда шатаешься, нашел бы адрес за это время. Поедешь со мной. И все вы граждане тоже. Пусть теперь начальство разбирается.
…У Хакима Ашоглу ничего предосудительного поначалу не обнаружили. Только вот ремень, широкий, ковбойский ремень показался тяжеловатым. В нем было зашито сорок пять золотых турецких лир.
Бывший студент соседнего государства Хаким Ашоглу приехал заканчивать образование в одном из московских вузов. И хотя стипендия была повышенная, ее не хватало. Полюбились московские рестораны, кафе, да еще московские бега… Возвращаясь после каникул, привез он в Москву десяток золотых монет. Удачно сбыл их. Потом не столько учился, сколько ездил то на родину, то обратно. Причины выдумывались самые разнообразные: то мать больна, то брат женится, то сам решил жениться.
Превратился Хаким Ашоглу в заправского коммивояжера и спекулянта.
Хаким Ашоглу понимал, что шутить теперь с ним не будут. Он ведь прекрасно знал: в деле, что лежало перед подполковником, три его личные подписки о прекращении спекулятивной деятельности и выезде из страны. Да, Ашоглу понимал, что уговоры кончились и ему придется отвечать. Знал и то, сколько за эту деятельность полагается. Хорошо, если будет судить советский суд. Он, наверно, учтет, что Хаким — бывший бездомник, бедняк. А вот если на родине судить будут, то несдобровать Ашоглу, надолго засядет за решетку. Все прикинув, Хаким Ашоглу решил рассказать все как было и как есть.
Участковый уполномоченный Пашкин не ошибся в своих наблюдениях. Как оказалось, граждане, вызывавшие у него подозрение, посещали именно квартиру Софьи Цеплис. Это были студенты некоторых стран, обучающиеся в Москве, приезжие граждане из Прибалтики, Грузии, Азербайджана.
На следующий день после ареста Цеплис к ней на квартиру заявилась средних лет полная женщина с туго набитой авоськой в руках.
— Где Соня? — обратилась она к матери Цеплис. — Мне она быстренько и позарез нужна. Покупатель сегодня улетает… — И только тут женщина увидела, что в соседней комнате посторонние. В квартире шел обыск.
— Так что вас интересует? — спросил ее вышедший к ней навстречу майор Фомин.
— Я просто так, по-соседски, зашла. В магазин ходила, вот и заглянула.
— А о каком покупателе вели речь?
— Ничего такого я не говорила. Я по нашим соседским делам хотела повидаться с Софьей Михайловной.
В авоське посетительницы, Марины Призвановой оказалось… пятьдесят тысяч рублей.
— Так зачем же вы сюда шли? Что хотели купить?
— Да не мои это деньги. В телефонной будке только что нашла. Зашла позвонить, а сумка-то там и лежит.
Фомин усмехнулся:
— Поедете с нами, Призванова. И уж если собираетесь рассказывать сказки, то придумайте поинтереснее.
…Борис Яковлевич Шницеров вежливо поинтересовался, сколько его думают держать на казенных харчах. Нет, претензий он не имеет, уверен, что разберутся и убедятся, что Борис Шницеров чист как хрусталь. Но в Люберцах, на даче, у него коза Машка, пес Арно и кот Моисей. Может, по мнению товарищей подполковника и майора, это и мелочь, но все-таки живые твари, и им нужно есть. Если они не выдержат, кто возьмет грех на душу?
Подполковник Петренко, однако, не расположен был к шуткам и, веером разложив перед Шницеровым несколько фотографий, спросил:
— Кто эти люди?
Шницеров поджал губу, всплеснул руками:
— Что я должен обрисовать? Их социальное происхождение? Моральный облик? Умственные способности? Что же хочет следствие от старого рядового труженика Бориса Яковлевича Шницерова?
— Прежде всего правдивых показаний.
— Боже мой! А кто захочет говорить неправду здесь, в этих стенах? Это было бы в высшей степени неосмотрительно.
— Так кто же эти люди?
— Из этих личностей я знаю двоих: вот этот — Ян Тимофеевич Роготов, а второй — Горбышенко Владик. Не знаю, как к ним относитесь вы, граждане следователи, а я лично с уважением. С большим уважением. Умные, ловкие, оборотистые люди! Я даже завидовал им. Были ли у меня дела с ними? Не очень крупные, но были. Что правда, то правда.
— Говорите точнее: вы совершали с Роготовым и Горбышенко сделки по купле-продаже валюты?
— Ну, я бы не формулировал именно так наши отношения. Были взаимные деловые услуги — не более того.
— Какова была цель вашей встречи с Софьей Цеплис?
— А что, разве уже Шницеров не может зайти к знакомой женщине?
— Значит, просто личная встреча?
— Да, именно так.
— Допустим, допустим, Борис Яковлевич. А теперь посмотрите еще вот эти снимки, — Петренко положил перед ним несколько новых фотографий.
Шницеров бегло взглянул на них, хотел уже отодвинуть, но раздумал. Два снимка заинтересовали его. Фото мужчины с черными густыми усами и цепким взглядом черных навыкате глаз Борис Яковлевич рассматривал особенно долго. Наконец глухо проговорил:
— Мохамед Собхи. Этот зарубежный проходимец мне дорого, очень дорого обошелся.
— Вы имеете в виду продажу вам свинцовых болванок вместо золота?
— Да. Но, позвольте, разве вам это известно?
— Как видите, известно. Вы повнимательнее вглядитесь в фото Мохамеда Собхи.
— Не хочу и смотреть на него. Аллах ему еще вспомнит, как он обобрал бедного старика.
— И все-таки пусть «бедный старик» посмотрит на Собхи с усами и на него же — без усов.
Шницеров, взяв фотографии, отошел к окну, долго стоял там. Затем вернулся, тяжело опустился в кресло.
— Вы, может, шутите надо мной, гражданин следователь?
— Не имею ни времени, ни желания.
— Но ведь Мохамед Собхи… и Сергей Дьячков одно и то же лицо… Это невероятно! Просто невероятно!
Шницеров сидел молча, обильная испарина покрыла его коричневатый морщинистый лоб. В глазах была целая гамма чувств — злость, обида, растерянность.
Петренко убрал фотографии.
— В данный момент вся эта история для нас особого значения не имеет, мы к ней вернемся позже. Сейчас я прошу вас ответить на ранее поставленные вопросы — о ваших валютных операциях с Роготовым, Цеплис, Горбышенко.
— Дело это, гражданин подполковник, как я начинаю понимать, непростое. Хотелось бы подумать, поразмыслить, взвесить…
— Выходит, не созрели еще для откровенного разговора со следствием?
— Пожалуй, что не созрел.
— Ну что ж, дозревайте. Надумаете говорить чистосердечно, позвоните.
— В своей камере я что-то не заметил телефона.
— Мы вас отпускаем. Надо же кому-то присматривать за вашим зверинцем. Но из Люберец не выезжать. И еще. Имейте в виду: этой вашей «Золотой фирме» очень, очень скоро придет конец. Все узлы развяжем. Ни заправилам, ни клиентуре по темным углам спрятаться не дадим. Так что упорствовать бессмысленно. Лучше идти вчистую. Бывайте здоровы, Борис Яковлевич.
…Полный недоумений, сомнений, самых смутных противоречивых мыслей, ехал Шницеров домой. Вся четвероногая братия благодаря заботе соседей была жива, но все равно она тявкала, блеяла, мяукала и встретила хозяина гневным хором. Кое-как угомонив ее, Борис Яковлевич поставил на стол бутылку с остатками какого-то красноватого напитка, граненую рюмку и так просидел до утра, даже не дотронувшись до бутылки. В тяжелых раздумьях провел Борис Яковлевич не один день. А потом поехал в Москву. Он позвонил Петренко:
— У вас не отпала еще необходимость в разговоре с Борисом Яковлевичем Шницеровым?
— Ну что вы, Борис Яковлевич, как можно!
— Тогда советую не откладывать, пока душа Шницерова жаждет очищения правдой…
Несколько дней подряд Петренко корпел над толстыми, аккуратно подшитыми папками, делал выписки. Пришли дополнительные материалы, запрошенные им из ОБХСС Москвы, Тбилиси, Вильнюса, и он углубился в их изучение. Однако дежурный вновь напомнил ему, что Роготов настаивает на встрече.