Страница 51 из 66
— Вас Анной зовут? — спросил Гаршин, начиная понимать, в чем дело.
— Иванцова я, Анна Ивановна.
— Не беспокойтесь, Анна Ивановна, — Гаршин поднялся и проводил ее до дверей, — ваше имя ничем не будет запятнано. Мы разберемся. Идите спокойно.
— Я ведь в учреждении работаю, — Иванцова, казалось, нервничает еще больше оттого, что Гаршин ей сочувствует, — не какая-нибудь спекулянтка по комиссионным магазинам бегать. Восемь лет в школьном буфете без всяких замечаний. Вам и директор может подтвердить…
— Не беспокойтесь, — повторил Гаршин, — это ошибка.
Тут Иванцова, заподозрившая в отзывчивости и вежливости милицейских чинов какой-то особый, пока не понятный ей подвох, пустила в ход самое сильное оружие. Она расплакалась.
— Я ребенка жду, — говорила она сквозь слезы.
Гаршин как мог успокаивал ее, но утихла женщина, лишь когда Данилов властно посоветовал ей взять себя в руки и вести себя достойно в учреждении. Услышав, что с ней разговаривают именно так, как она и ожидала, Иванцова вытерла слезы и позволила Гаршину вывести себя из кабинета, к дежурному.
— Видал? — усмехаясь, спросил Данилов. — Вот так…
— Да, — согласился Гаршин.
— Ты понял, что она хотела?
— Она — Анна.
— Ну и что?
— …Мы сейчас расспрашиваем всех Анн об их знакомых, которые недавно ездили в Москву. Но это не значит, что нам охотно дадут сведения, сам понимаешь… И вот Шубин — кто, кроме него, еще мог? — сказал этой Анне Иванцовой, что какая-то гражданка, задержанная на рынке, назвалась ее фамилией и скрылась. Он сообщил приметы разыскиваемой… Если бы Иванцова была той Анной и знала преступницу, она испугалась бы и тут же ее назвала. Но у Иванцовой, видишь ли, довольно сложные отношения с некой Нерытовой. Она и не подумала ни о ком другом. Видимо, Шубин сейчас находится с напрасным визитом у этой Нерытовой.
— Но почему он пришел именно к этой Анне?
— Почему к одной этой Анне! Скорее к десятку Анн! Где-нибудь, он надеялся, клюнет…
— Да!.. Ловок! Хотел, значит, заставить Иванцову вместе с нами искать преступницу, так сказать «в темную»! Хитер!
Гаршин поднялся со стула, пересек кабинет мелкими шажками. Туда и обратно, туда и обратно, заложив руки за спину, воинственно вскинув голову. Данилов подумал, что его заместитель злится, но он ошибся: Гаршин не просто злился, он был вне себя.
— Это оперативная комбинация, — пророкотал полковник. — Не для себя же Шубин ищет преступницу! Хорошо, пусть что-то не так, согласен. Но он делает это во имя общества! Во имя этой же Иванцовой, которая пришла на него жаловаться! — Данилов повысил голос, чувствуя, что слова его не достигают цели, наконец, поднялся во весь рост, разорвав диагональ, по которой сновал Гаршин. — У нас такая работа, что мы не можем оборачиваться ко всем светлой стороной… Здесь важно — во имя чего…
— Во имя чего?.. Ты подумай: Шубин обманул человека, заставил его переживать за свою репутацию, — сказал Гаршин с горечью, — Обман дискредитирует нас перед людьми, во имя чего бы он ни совершался. Да, мы не святые. В борьбе с преступниками нам приходится пускаться на всякие уловки. Но эти уловки направлены только против преступников, только! А не против Иванцовых…
В кабинет заглянул Ферчук, но, услышав громкие голоса, тут же растворился в полумраке коридора.
— Ты выступаешь против Шубина, — тихо сказал Данилов, — потому что твои хорошо подготовленные ученики ничем себя не проявили. Все показатели твоего отделения — это в основном показатели одного Шубина. Или ты думаешь, можно работать без показателей, на одних добрых намерениях?
У Гаршина вдруг нервно задергалось колено — такое уже бывало с ним в моменты наибольшего волнения. Он прижал ногу к тумбочке стола.
— Раскрытия такого рода приносят вреда обществу больше, чем те преступления, которые без этого остались бы нераскрытыми.
Данилов даже ахнул.
— Вот бы услышал тебя генерал! — он покрутил головой, как бы не в силах сразу усвоить всю крамолу, всю абсурдность мысли, высказанной заместителем.
— Дай мне спичку! — попросил он. — И давай сядем. Да, взгляды у нас разные. Было бы лучше, если бы мы работали врозь. Но мы работаем вместе, надо как-то притираться…
Гаршин поднес Данилову зажженную спичку, стараясь расслабить пальцы, чтобы не дрожал огонек.
— Мы разъедемся — Налегин с Шубиным столкнутся! Не они, так Кравченко с Ферчуком. Разве дело в нас?
Вечером секретарь отдела, пожилой младший лейтенант, принес Налегину целую кипу корреспонденции — ответы на запросы по Кокурину.
— Вот работенка, — сказал он участливо и, уже выходя, неожиданно приостановился. — Да, чуть не забыл… Тут вас парнишка какой-то спрашивал…
Секретарь достал из отвисшего кармана большой блокнот и прочитал:
— Веренич Алик.
— А, Веренич, — с трудом припомнил Налегин. — Да-да… Спасибо. Если зайдет еще, скажите, что сейчас свободного времени совсем нет…
И он углубился в чтение срочных бумаг. В них, как и ожидал Налегин, содержались важнейшие сведения. Оказалось, что двадцатилетний, то есть уже освоивший многие тонкости «ремесла», Кокурин использовал трюк с бумажной трубкой, когда перед кражей хотел убедиться в том, что хозяев нет дома. Так цепочка аналогий потянулась от преступления, совершенного в квартире Шатько, к тем далеким дням, когда Кокурин «ходил» с Амплеем…
«Значит, эго Кокурин, — подумал Налегин, но тут же поправил себя: — Или его друзья. А возможно, и третьи лица, знающие об этом способе…»
…Очень интересным документом в полученной почте оказался и протокол допроса мастера швейной фабрики из Фрунзе Владимира Хандогина, носившего много лет назад неблагозвучную кличку «Телятник». Бланк протокола был заполнен самим Хандогиным, а не допрашивавшим его следователем, и поэтому это был не обычный милицейский протокол на одиннадцати листах, а подробная история юности трех подростков с судоверфи, изложенная человеком, много пережившим и много осмыслившим заново.
«…Читаю я сейчас в газетах, — так заканчивал Хандогин свою исповедь, — сколько разных мер применяют к несовершеннолетним правонарушителям и школа и общественность; комиссии по делам несовершеннолетних есть при райисполкомах и комиссии по трудоустройству; вот мне и думается, что сейчас человека легче на правильный путь поставить… Конечно, мне бы в ту пору нынешние глаза, а то виделось все, как будто в книжке вверх ногами».
Показания Хандогина были до некоторой степени ответом на давно уже тревоживший Налегина, как следователя, вопрос: можно ли через много лет установить подлинные обстоятельства жизни так называемого «рядового гражданина» и методы работы того или иного «рядового следователя»?
И вот теперь, читая эту бесхитростную исповедь, Налегин воочию видел перед собой и расчетливого, безжалостного, тонкого подстрекателя Удава, сыгравшего роль злого гения в судьбе трех подростков, и не заглядывавшего далеко, равнодушного лейтенанта Салтыкова, проводившего немудреное расследование по кражам из палаток и приписавшего своим несовершеннолетним обвиняемым качества, которые делал их похожими на неисправимых, опасных уголовников.
«Формальные обстоятельства — в пользу Кокурина, — продолжал размышлять Налегин. — Он высокий, а мы имеем дело с преступником, рост которого меньше метра шестидесяти… Быть может, Удав? Да, тот мог бы… Любопытная деталь: Удав никогда не уносил краденое в чемоданах, а брал с собой неприметные авоськи или хозяйственные сумки…» Но дальше мысль не шла.
Налегин знал, что мешает ему сосредоточиться над материалом розыскного дела: медсестра с улицы Софьи Ковалевской, неожиданная версия, появившаяся после посещения квартиры медсестры.
Когда Налегину необходимо было собраться с мыслями или, наоборот, развеяться, он заходил к эксперту Саше, один вид которого действовал успокаивающе и непреложно свидетельствовал, что мир стоит на месте и преступный элемент, как и положено, занимает одну из дальних полочек на задворках бытия.